"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

надолго оставившие на пальцах как бы липкие фрагменты своего изображения.
Хитрая Вика сделала вид, будто не заметила потери, а может, и в самом деле
не обратила внимания, что один из экспонатов куда-то пропал: слишком уж она
тогда сбилась со счета, даже март с его солнечными слезами и косой тетрадной
синевой древесных теней упорно виделся ей февралем, а еще она все время
пугалась, что кончаются деньги, хотя денег было столько, сколько всегда.
Возможно, при переезде на бабкину квартиру, заставленную грубо крашенной
половою краской величавой мебелью (было что-то явственно надгробное в ее
несдвигаемости с места, в фальши резных украшений, в букете засохших лилий
на пыльной полке, чьи сердцевины напоминали пестиками и тычинками разбитые
лампочки), - возможно, тогда растерянная Вика собрала не весь архив, что-то
исчезло еще. Так или иначе, фотографии Павлика на время пропали с глаз, хотя
ревнивый Антонов отлично знал, что конфетная коробка, перевязанная Викиной
школьной ленточкой черного атласа, хранится в нижнем отделении новой
блондинисто-светлой итальянской стенки, украшенной длинными лужами якобы
древесных разводов, - и где-то там же свернулась слабая, переплетенная тем
же галантерейным трауром, уже немного войлочная Викина коса.
Из-за тайного присутствия Павликовых фотографий Антонов не мог открыто
прочитывать письма из Подмосковья: он вообще не любил повторять за другими
то, что ему не нравилось, был в этом смысле болезненно щепетилен и старался
даже случайно не отразить в себе чужого - потому в детстве, бывало,
здоровенные двоечники, ужасные своими куцыми, какими-то арестантскими
школьными формами, буквально обездвиживали его легкими, на пробу, тычками
под ребра, и Антонов превращался перед ними в безвольную куклу с прижатыми
вдоль тела руками разной длины, с одной побитой молью бровкой, выскочившей,
будто знак ударения, косо на бледненький лоб. Разумеется, этот вздернутый,
пляшущий перепутанными ногами, но неподатливый объект не мог не раздражать:
Антонову доставалось так, что после петляющая водичка, вслепую ловимая над
железной, с воспаленным дырчатым стоком, дребезжащей раковиной, обжигала
расквашенное лицо, будто неразбавленный спирт. Все-таки Антонов не желал
защищаться и держал иллюзорную, но важную лично для него дистанцию, без
которой, он чувствовал, нарушится цельность мира, где он всюду видел
собственное, далекое и близкое, отсутствие. Между тем терпеливые письма,
преодолевая тысячи километров мелькающего, как пустая кинопленка,
железнодорожного полотна, все приходили и приходили на новый адрес через
руки прежней квартирной хозяйки, чью суровую благосклонность подруга
Антонова как-то умела заслужить. Эта профессорская вдова, с бурыми пятнами
на папиросном бумажном лице и словно крашенными йодом остатками волос,
пережившая пятнадцать лет лагерей, теперь пересылала нежелательных
найденышей с тою же неотвязной пунктуальностью, с какою прежде требовала и
получала плату за жилье. Нераспечатанные письма, то толстенькие и тяжелые,
то истончавшиеся почему-то до единственного твердого листка, хранились у
Антонова глубоко под рукописью, под экземплярами его статей и всеми скорыми
набросками на разных, от чего попало оторванных клочках, из которых он
когда-то думал быстро сделать монографию. Он теперь уже не мог вскрывать
конвертов, всегда глядевших с детским выражением, встав впереди больших,
открытым текстом набранных газет, из дырок почтового ящика. Слишком наросло
отчуждение, и та, другая жизнь, что проходила в полумонастырском,
электричками пронизанном городке, сделалась непонятна и тем более далека,
что Антонов чувствовал вину, непоправимость своего незнания и запоздалость