"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

отношения со смертью, - а Павлик на фотографии, с неуверенно сходящимися
черными бровями и губами в юношеских усиках, будто треугольная почтовая
марка, смотрел в никуда, словно не видел фотографа и пейзажа за ним, - не
видел ничего за особой чертой, отделившей кадр от остального мира, и только
являл себя будто неодушевленный незрячий предмет.
Глядя на снимок, Антонов интуитивно понимал, почему умершие на
фотографиях кажутся знающими заранее: на самом деле они не знают, кто будет
на них смотреть вместо приятеля с фотоаппаратом, и сами поэтому смотрят в
пустоту. Неумолимая Вика сумела перенять и эту манеру: держаться в кадре,
ровно перед линией, разделяющей мир пополам на то, что около нее,
воспринимается вместе с ней, и то, что несущественно и потому принадлежит
другим, - в частности Антонову, не смевшему в такие минуты даже притронуться
к ее тогда еще каштановым и теплым волосам, собранным заколкой в мягкую
кисточку. То, что условная Викина часть была всегда тесней и меньше чужого,
придавало ее неестественным позам, с локтями будто культяпки голого птенца,
какую-то болезненную беззащитность, а горько опущенный рот и надменный
взгляд из-под поднятых на лоб коротеньких бровей, явно у кого-то
заимствованный, оправдывались этим ее выставленным напоказ неуклюжим
одиночеством. Все-таки несчастный Павлик представлялся Антонову немножко
выдумкой, скорее персонажем, чем реальным человеком; поэтому Антонов был бы
потрясен, если бы увидел вдруг изодранный дождями милицейский стенд и
знакомое, словно бы опухшее лицо, смотревшее на обширную лужу, всею тяжестью
привалившуюся к борту тротуара, - или бы забрел для чего-нибудь в дальний
угол раскисшего кладбища (Вика не бывала там со дня похорон) и обратил бы
внимание на лоснящуюся влагой пирамидку, откуда Павлик всегда глядел поверх
железных кроватей на дальнюю ретрансляционную вышку, самую небесную и чистую
из всей стеклянной посуды, выставленной на горизонте, - не бывшую, однако,
вечной.

IV

После снимки перекочевали в коробке из-под конфет на новую квартиру,
доставшуюся молодым от Викиной прабабки со стороны отца, долговязой старухи
с лицом будто жухлое кружево, которая неожиданно, вместо того чтобы умереть
в больничной палате у голой стенки, крашенной в один из российских
хозяйственных цветов, укатила во Францию к двоюродной сестре. Там она, судя
по отсутствию печальных известий, обрела вторую, непочатую жизнь - среди
сельских черезвычайно зеленых красот, дополненных элегантной бензоколонкой,
в каменном домике, где темный плющ на стене был словно положен грубыми
мазками масла на загрунтованный холст. Хотя фотографии и не стояли больше на
виду и не выдавали Павлика за члена семьи, - все-таки они, пересыпанные
старым сахаром, как шерстяные вещи бывают пересыпаны нафталином, хранились
среди Викиных бумажек для какого-то будущего.
Правда, одной, самой романтической фотографии в коробке недоставало:
после того как Вика, подтверждая свой особый статус между жизнью и смертью,
все-таки изыскала способ физически соединиться с уклонившимся возлюбленным
(ложем послужила рябая, словно каменной сметаной залитая ванна с
черезвычайно твердым шишковатым днищем, где Викина кровь чадила в воде,
будто горела смола), - после этого возмущенный Антонов, тогда еще жених,
изорвал размокший, резиново сопротивлявшийся снимок на кривые клочочки,