"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

будто он является нерукотворным памятником самому себе: этот долговязый
прилизанный тип, с галстуком, точно ложка для обуви, и с селедочной синевою
тщательно выбритых щек, часто таскал под мышками пару цветочных горшков,
откуда, словно арматура из цемента, торчали поседевшие растения.
Утвердившись в стоячей или сидячей позе, Ботаник торжественно ставил
предметы перед собой и между делом использовал их как пепельницы, отчего
однажды завязавшиеся на полудохлом растении никотиновые цветочки более всего
напоминали каких-то недоразвитых мух. В этом курьезе, многих приводившем в
восторг, мною угадывается смутная истина: желание быть персонажем,
воспринимаемым со стороны, осуществлялось Ботаником через имитацию не-жизни,
убедительную даже для голубей, нередко украшавших долгополое, вроде черного
халата, пальто Ботаника белыми пятнами как бы от зубного порошка. То же
самое стремление быть героем, овеянным мужской недоступностью, ощущалось в
уклончивой полуусмешке молодого человека; его округлое лицо, немного
подпорченное темнотами полового созревания, выдавало тайный страх одному,
без персонажа, нести обыкновенный груз собственного "я". Возможно, он
свалился в одну из ремонтных ямин большого города, освещаемого ночью как
огромный сарай и не имеющего настолько достопримечательных аварий
канализации, чтобы обносить их, будто музейные экспонаты, веревками с
навязанным красным тряпьем; возможно, его, потерявшего чувство времени
посреди просторной ночной прогулки, то и дело переводившей двойные стрелки
его долговязой тени, обступили какие-нибудь тощие химеры с единственным
ломким ножичком на троих и для начала поинтересовались, который час. Так или
иначе, смерть завершила образ, расстояние между героем и зрителями, не
всегда, вероятно, дававшееся при жизни, было установлено.
На похоронах отвергнутые девочки, слушая надрывную фальшь и блажь
оркестра, могли почувствовать себя уже совершенно взрослыми, имеющими
прошлое; они могли пореветь, а потом покурить, затягиваясь сластящими после
слез сигаретками, могли по-бабьи обняться, глядя на темные обезьяньи ручки и
осевшее лицо покойного, узнавая в гробу полупустой, памятный по
одному-единственному "медленному" танцу выпускной костюм. Конечно же Вика
или подобная ей солистка была среди девочек на первом месте; ей, как первой,
не было нужды изображать красивое горе с закушенной губкой и акварелькой
поплывшей косметики либо горе деятельное, проявляемое толстыми
"хорошистками", которые то искали для матери Павлика, превращенной возле
гроба в медленно дышащую лягушку, какие-то непрошеные таблетки, то трудились
для домашних поминок, обслуживая на кухне чадящие пироги. Вика могла
сморкаться в слежавшийся платок и мусолить нос до красноты, могла казаться
попросту простуженной, могла вообще ни на кого не обращать внимания и курить
отдельно, изъязвляя до паленых дыр свернутый под пепел бумажный кулек. Зато
она одна заметила на соседней могиле, заставленной рыжими от старости
еловыми венками, большую тускло-черную птицу, рыхлым оперением похожую на
дровяную головешку: птица возилась, приподымая крылья, как бы неловко
надевая подаваемый сзади пиджак, а потом внезапно размахнулась и, тяжко
черпая густой настоявшийся воздух, поднялась над плывущими соснами.
Возможно, в этот миг странного, вслед за птицей, расширения и брожения
мира Вика увидала и сосны, чьи корни, словно снабженные когтями наподобие
птичьих лап, держали по горсти стиснутой земли, и самую землю, почему-то еще
летевшую из могилы, царапая лопаты запеченными в ней тяжелыми камнями.
Вероятно, Викина натура, которую Антонов так и не сумел постичь, не была