"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

тесным воздухом с чем-то близко подступившим, почти показавшим из темноты
нечеловечески странное лицо. Гармоничная эволюция многомерных сущностей,
поколения множеств, описанные в нескольких упростившихся, путем взаимного
поглощения, формулах, симметрия бесконечно малого и бесконечно большого
относительно любой клопиной точки на мокрой от перекипевшего чайника
кухне, - все это было полно для Антонова самых заманчивых свойств. Ему,
молодому и самонадеянному, представлялось очевидным, что человеческое
знание, условно изображаемое в виде сферы, окруженной, будто косточка
гигантским плодом, областями непознанного, есть в действительности не сфера,
а тело неправильной формы, подобное, быть может, разбрызганной кляксе в
тетради первоклассника. Антонов думал, что в иные периоды развития науки эта
неправильность становится критической и приводит к обмелению, отмиранию
длинных отростков, а тело знания оказывается как бы червивым, изъеденным
изнутри. С сатанинской гордостью, пережевывая без хлеба размокший снизу,
будто мыло, совершенно безвкусный сыр, Антонов воображал, как силой и
полнотою открытия заполнит темноты, выровняет край, где тут же снова
набухнут вегетативные узелки. Пока его результаты, достаточно стройные, не
взаимодействовали, каждый вывод лживо представал конечным: сокровищем
тупика. Однако Антонов чувствовал неким органом равновесия, что способ есть,
что единая формула уже записана на обороте одной из имеющихся мыслей. Стоит
только отыскать подсказку, ключ, как все неуклюжее хозяйство, где одно все
время выезжает поперек другого, сразу оживет и быстренько избавится от
лишнего, сойдется в единый вывод, - и будет странно, как это раньше глаза не
видели очевидного. Были времена, когда не только свои, но и чужие работы,
попадавшиеся в научных сборниках между скучных, как партийные доклады, целым
президиумом авторов подписанных статей, казались Антонову живыми.
Пристрастно исследуя находку - четыре-пять листочков где-нибудь в конце
кривовато, чуть ли не по тексту, прошитой тетрадки, - Антонов переживал,
одновременно с чтением, процесс ее создания, как если бы автор был вторым
антоновским "я". Он чувствовал отзывы авторского восторга там, где хорошо
заряженная мысль внезапно поражала цель, и порою усыновлял чужие работы,
как, должно быть, поэты усыновляют и бормочут на ходу чужие стихи. Изредка
случалось так, что незнакомый новосибирец или москвич внезапно приближался к
его, Антонова, неогороженной территории: эта встреча в многомерных дебрях,
жарко освещенных настольной лампой, иногда служила неопубликованному и
потому невидимому Антонову косвенной помощью. Путь незнакомца среди
математических растений, заряженных, как ружья выстрелами, возможностями
роста, показывал ему несколько важных позиций, откуда он мог по-новому
посмотреть на проблему. Чтобы читать зарубежную периодику, сильно
отличавшуюся атласными обложками от отечественных сборников, одетых в грубое
белье, Антонов частично освоил английский (кандидатский минимум, сданный на
"отлично", оставил в его распоряжении одни окаменелости, а о школьных, тоже
"пятерочных", запасах лживого "англ. яза", жуткой помеси советской газеты с
букварем, лучше было не вспоминать). Неважно знакомый со многими разделами
своей науки, Антонов заносчиво воображал, что современная математика не так
уж далеко ушла от университетского курса, представлявшего ее законы чем-то
вроде заводного механизма, встроенного, точно в игрушку, в каждый
материальный предмет, - или же чем-то вроде планетария, с его деревянными
стульями на дне искусственной ночи и желтенькими огоньками, которые,
оскользнувшись на куполе, вдруг несутся и глотают, один за другим,