"Николай Сказбуш. Октябрь " - читать интересную книгу автора

Ступай, может, и она нам конячку уступит.
- Ну, у здешних лошадь выпросить!
- А что ж просить, когда у людей нема, мобилизация все съела. Еще и
солдат не гнали, лошадей первыми позабирали. Остался десяток шкап на все
село. Лошадям тоже война.
Тимош прикусил язык и отправился на Любкин двор.
"Солдатка, подгородняя", - вертелось в голове, эта соседушка не
вызывала в нем ничего, кроме чувства досады; ее городская кофточка,
по-монашески подвязанный платочек и даже девичья проворность раздражали его.
"Подгородняя", - повторял Тимош про себя, и это слово казалось ему
очень обидным, обвиняющим, точно действительно Любка Мотора была в чем-то
повинна перед людьми.
Дрова нужно было возить не из лесу, как предполагал Тимош, - в лес
сейчас до расчистки никого не пускали, - а со станции, Любка выменяла
"дубки" у железнодорожника на масло, и это тоже показалось Тимошу
унизительным. Но дубки оставались дубками, нужно было их нагрузить,
привезти, сбросить и распилить. И все это делали они с Любкой, потому что
другого мужика во дворе не было - война оставалась войной.
Тимоша поразила приученность маленькой женщины к тяжелому труду, он
едва поспевал за ней. В труде Любка была еще проворней, чем на улице, -
пожалуй, самая моторная из всех Мотор. Кроме того, - и это также немаловажно
для ее достоинства - Тимош подметил, что у Любы очень красивые глаза,
непривычно светлые для карих, но все же карие, да еще с каким-то особенным
лучистым сиянием, озорной огонек сильной, в полном расцвете, но приглушенной
невзгодами женщины. Солнечные глаза на бледном, неулыбающемся лице.
Работа была закончена, но Люба не отпустила Тимоша.
- Повечеряем.
Обращалась она с парнем, словно с дворовым работником, говорила
коротко, почти приказывала, не допуская возражений, порога хаты переступить
не позволила, вечерю приготовила во дворе, на виду у всех добрых людей. У
нее были какие-то свои представления о благопристойности и приличиях, и она
проводила свою линию легко и неуклонно, с убежденностью патриарха. Она могла
бы, пожалуй, оставить его ночевать, ничем не нарушив установленных правил,
отведя место где-нибудь под грушей или на сене.
Эта моторивская простота вспугнула Тимоша. Приходилось принимать жизнь
такой, как есть, - с печатными городскими платочками, с кофточками в
складку, дешевыми конфетами Крамского, дубками от железнодорожника и
колышками от солдатских палаток, прилаженными вместо засова на дверях.
Деревня как есть, военная, подгородняя - никуда не денешься.
Опустевшие, осиротелые дворы, обезумевшие от горя и непосильного труда
бабы, голодные ребятишки, люди без хлеба на хлебных полях - все то же, что в
городе, только, быть может, с еще большей неумолимостью, с еще большей
наглядностью, потому что тут вся жизнь на ладони.
Злобно стиснутые рты сгорбившихся молодух и задубевшие, как сухая
земля, лица стариков, притихшее село - деревня ушла в солдаты.
"Решать будут солдаты!" - подумал вдруг Тимош.
И с того дня, прислушиваясь к разговорам, читая вслух письма отцов и
братьев, скупые фронтовые строчки, или записывая на листок для фронта
нехитрые слова, - он все думал одно: солдаты!
Их угнали на фронт, но они здесь, всегда здесь, в своих дворах, в