"Николай Сказбуш. Октябрь " - читать интересную книгу автораСтупай, может, и она нам конячку уступит.
- Ну, у здешних лошадь выпросить! - А что ж просить, когда у людей нема, мобилизация все съела. Еще и солдат не гнали, лошадей первыми позабирали. Остался десяток шкап на все село. Лошадям тоже война. Тимош прикусил язык и отправился на Любкин двор. "Солдатка, подгородняя", - вертелось в голове, эта соседушка не вызывала в нем ничего, кроме чувства досады; ее городская кофточка, по-монашески подвязанный платочек и даже девичья проворность раздражали его. "Подгородняя", - повторял Тимош про себя, и это слово казалось ему очень обидным, обвиняющим, точно действительно Любка Мотора была в чем-то повинна перед людьми. Дрова нужно было возить не из лесу, как предполагал Тимош, - в лес сейчас до расчистки никого не пускали, - а со станции, Любка выменяла "дубки" у железнодорожника на масло, и это тоже показалось Тимошу унизительным. Но дубки оставались дубками, нужно было их нагрузить, привезти, сбросить и распилить. И все это делали они с Любкой, потому что другого мужика во дворе не было - война оставалась войной. Тимоша поразила приученность маленькой женщины к тяжелому труду, он едва поспевал за ней. В труде Любка была еще проворней, чем на улице, - пожалуй, самая моторная из всех Мотор. Кроме того, - и это также немаловажно для ее достоинства - Тимош подметил, что у Любы очень красивые глаза, непривычно светлые для карих, но все же карие, да еще с каким-то особенным лучистым сиянием, озорной огонек сильной, в полном расцвете, но приглушенной невзгодами женщины. Солнечные глаза на бледном, неулыбающемся лице. - Повечеряем. Обращалась она с парнем, словно с дворовым работником, говорила коротко, почти приказывала, не допуская возражений, порога хаты переступить не позволила, вечерю приготовила во дворе, на виду у всех добрых людей. У нее были какие-то свои представления о благопристойности и приличиях, и она проводила свою линию легко и неуклонно, с убежденностью патриарха. Она могла бы, пожалуй, оставить его ночевать, ничем не нарушив установленных правил, отведя место где-нибудь под грушей или на сене. Эта моторивская простота вспугнула Тимоша. Приходилось принимать жизнь такой, как есть, - с печатными городскими платочками, с кофточками в складку, дешевыми конфетами Крамского, дубками от железнодорожника и колышками от солдатских палаток, прилаженными вместо засова на дверях. Деревня как есть, военная, подгородняя - никуда не денешься. Опустевшие, осиротелые дворы, обезумевшие от горя и непосильного труда бабы, голодные ребятишки, люди без хлеба на хлебных полях - все то же, что в городе, только, быть может, с еще большей неумолимостью, с еще большей наглядностью, потому что тут вся жизнь на ладони. Злобно стиснутые рты сгорбившихся молодух и задубевшие, как сухая земля, лица стариков, притихшее село - деревня ушла в солдаты. "Решать будут солдаты!" - подумал вдруг Тимош. И с того дня, прислушиваясь к разговорам, читая вслух письма отцов и братьев, скупые фронтовые строчки, или записывая на листок для фронта нехитрые слова, - он все думал одно: солдаты! Их угнали на фронт, но они здесь, всегда здесь, в своих дворах, в |
|
|