"Николай Сказбуш. Октябрь " - читать интересную книгу автора

вдруг возникало между ними, какая-то невидимая преграда - все было не так,
как тогда в лесу, в поле.
Она прижимала к груди пухлый томик, Тимош разглядел на коленкоровом
переплете золотое тиснение - крест и слово "Евангелие". Да, это было
евангелие, - не молитвенник, а большая книга, учебник, в том издании,
которое полагалось по курсу в гимназии.
- Знаете, мне вдруг стало так страшно, - она как-то странно заглянула
ему в глаза, - когда вы в церкви прошли мимо меня, я не могла вас окликнуть,
не могла шевельнуться. Я плакала...
Тимош видел, что глаза ее распухли, чуточку покраснел нос и тоже
припух, но от этого стал еще милее и родней.
- Я молилась о вас. Я просила бога, чтобы вы были очень, очень
счастливы, как только может быть счастлив человек на земле. Вы должны знать,
что я думаю о вас все самое-самое лучшее, что вы мне очень дороги. Не знаю
почему, но это так. Я все время думала о вас...
Они снова, как тогда в поле, шли, касаясь друг друга, близкие, не
понимая, что связывает их. Девушка не говорила уже о церкви, о молитве,
вместе с дуновением летнего ветерка отлетели запах ладана и церковное пение.
Она призналась: перечитала "Собор Парижской богоматери" только потому, что
он читал эту книгу, и нашла ее еще прекрасней, чем ранее. Потом сказала, что
уезжает скоро в Крым и попросила не забывать, ждать, верить, одним словом,
все, что просят в таких случаях девушки. Он слушал рассеянно и не мог
представить себе, что она уедет. А спутница его лепетала уже о каких-то
пустяках, о нарядах старшей сестры, о чудесных морских камнях с таким же
увлечением, как перед тем говорила о прекрасной книге.
Вдруг она протянула Тимошу евангелие. Это было так, неожиданно, что
Тимош опешил:
- Ну, что же вы смотрите? Возьмите.
- Зачем?
- Ну, как вы не понимаете. Это от меня. На память.
- Мне? Евангелие?
- Честное слово, какой вы странный. Не могла же я взять Дюма в церковь
просто так. Мы всегда берем увлекательные книги в каких-нибудь других
обложках. Возьмите, это "Дама с камелиями".
Тимош смотрел на обложку евангелия, на маленькую чистую руку, на
золотой крест и на титулку французского романа, заглянул в глаза - открытые
детские глаза, не ведающие, что творят. Ни тени сомнения, ни мысли о
кощунстве.
Зачем она была в церкви? Зачем ее заставляют изучать евангелие, ставят
"пятерки"?
- Я не хочу, чтобы вы забыли меня. Слышите? Вы придете в храм
Благовещенья осенью, в первое воскресенье после начала занятий. Запомните.
Теперь ступайте, нас могут увидеть.
Он запомнил только одно: "Нас могут увидеть...".
Значит, она опасалась, чтобы их не видели вместе!
Она стеснялась его, говорила о нем, словно о воре, забравшемся в чужой
сад. Смотрела сочувственно, но сочувствие это было взглядом соучастницы, не
более. Да, она смотрит на него снисходительно.
Стало противно. Тимош готов был отбросить подаренную книгу, швырнуть
прочь. Только мгновение назад он думал о церкви, как о чем-то чуждом,