"Ирина Сиротинская. Мой друг Варлам Шаламов " - читать интересную книгу автора

Кошка

Кроме моей подруги еще одно существо оказало мне протекцию при
знакомстве с Варламом Тихоновичем. Я сначала не оценила всей важности этой
рекомендации, и когда большой кот настойчиво стал тереться об мои ноги, я
небрежно погладила его ногой. Тогда он вспрыгнул мне на колени и стал бодать
мои руки, и я его согнала без всяких церемоний, чтоб не мешал. И удивилась,
когда Варлам Тихонович растроганно сказал: "Не подходит к чужим". Он
рассказал мне о другой кошке, о кошке Мухе, которая погибла в 1965 году.
"Ближе ее не было у меня существа никогда. Ближе жены..." Муха гуляла с ним
вечерами, как собака. Сидела на письменном столе, когда он писал. Существо,
которое не мешало, но любило. Когда кошка пропала, Варлам Тихонович искал ее
всюду, даже там, куда свозят пойманных животных. Он рассказывал об этом,
дрожа всем телом. "Я вошел, меня всего трясло, там в клетках на стеллажах
сидят кошки - и молчат. Все молчат. Они все поняли и готовы умереть. Я звал
ее, но ее там не было". Рабочие, что-то ремонтировавшие во дворе, сказали
Варламу Тихоновичу, что закопали утром убитую кошку. По просьбе В.Т. они ее
выкопали. В.Т. ее вымыл, высушил на батарее, простился с ней и похоронил.
Мне было жаль его бесконечно и жаль Мухи. В моем детстве остался мой
любимый, тоже погибший друг - дворняжка Дек. До сих пор он мне снится. Его
карие, сияющие любовью глаза. И я, просыпаясь, думаю, что не может такая
великая любовь пропасть из мира бесследно.
Варлам Тихонович понял серьезность моего сочувствия. "Людям далеко до
кошек, - сказал он, - но вы - можете быть кошкой". Вот такой комплимент я
получила, и только потом поняла, что это был очень большой комплимент.

Долгие-долгие годы бесед

Я стала часто бывать у Варлама Тихоновича. К моему приходу он
заготавливал узенькие полоски бумаги, где записывал, что надо мне сказать.
Некоторые и сейчас сохранились в его бумагах. И я попадала буквально под
ливень рассказов. Рассказчиком он был прекрасным, так что перед моими
глазами прямо оживали куски его прошлого. "Я почему-то все прямо вижу", -
сказала я однажды. "Оттого, что я вижу это сам". Я и сейчас слышу, как
понижается его голос, замедляется речь, когда рассказ достигает кульминации,
прищуриваются и сверкают глаза, а поза становится напряженной. И вот уже
почти нараспев: "Но-о он не взял коробку..." (Он рассказывает мне о Г.Г.
Демидове, эпизод, описанный в рассказе "Житие инженера Кипреева".) Пауза. И
дальше - как выстрел - "Американские обноски я носить не буду". Пауза.
Почти все его рассказы, особенно написанные в 1966 и позднее, я слышала
от него, а потом читала. Он шутя, а порой и почти серьезно называл меня
соавтором, даже написал это в посвящении сборника "Воскрешение лиственницы".
Истинно здесь только то, что мое восхищение его прозой, моя готовность
слушать стимулировали как-то его творческий поток. Не раз говорил он мне,
как дорога ему возможность "высказаться" до дна. Были у нас и споры. Я
упрекала его в порой затянутой, на мой взгляд, экспозиции, в излишнем
философствовании. Это должно уйти в подтекст, говорила я, в эссе.
Мне казалось, что это от неутоленной жажды высказаться. Оттого, что в
рассказ шло все - и то, что должно идти в эссе, в мемуары, в письма. Слова
вылетали под напором невысказанных мыслей, чувств. "Все мои рассказы