"Жорж Сименон. Я вспоминаю" - читать интересную книгу автора

школы бездонны. Можно сосчитать по камушку весь песчаник в мостовой и
тротуарах даже издали, потому что он обрисован, словно тушью, тонкими
черными линиями.
На желто-красных трамваях, проходящих каждые пять минут по улице
Иоанна Замаасского, зажглись большие желтые фонари. Появляется фонарщик
с длинным шестом; на его пути, пыхнув, зажигается газ, и в фонарях
рождается бледное, чахлое пламя.
Несколько человек отворили дверку в воротах монастырской школы.
Выходя на улицу, они по очереди пригибаются, съеживаются, а выйдя,
распрямляются, пыжатся по-птичьи; их длинные черные плащи расправляются;
на них шляпы с загнутыми по бокам полями, похожими на крылья.
Уличные мальчишки дразнят воспитанников воронами, орут им вслед:
"Кар! Кар!" В этом неосязаемом мире, в этой пустоте, где плавают люди и
вещи, непрочные, как осенние облака, четыре ворона удаляются в ряд по
улице, и внезапный порыв ветра задирает с хлопаньем четыре черных плаща.
Четыре маленьких воспитанника не улетят. Улица Иоанна Замаасского
схватит их и не отпустит. Фонарщик уже добрался до бульвара Конституции.
Улица пустынна. На ней теперь ни одной живой души; газовые фонари,
чересчур бледные в серых сумерках, светят безжизненным светом.
Но вот в доме No 53 два окна окрасились в розовый цвет - теплый,
нежный, женственный. На них ни ставней, ни жалюзи, и сквозь прозрачные
гипюровые шторы можно разглядеть розовый шар люстры, свисающий с нее
бисер, розовые стены и белые рамы двух слащавых олеографий.
Если заглянуть в замочную скважину дома No 53, - а она как раз вровень
с моими глазами, - увидишь в глубине темного коридора застекленную дверь
кухни.
Там тепло. На сияющем металле плиты никогда ни пятнышка ржавчины, ни
следа жира. В любое время дня на плите поет белый эмалированный чайник.
Посреди плиты - круглое отверстие, чтобы мешать угли. Одна из двух
духовок всегда открыта - для тепла; в ней лежат огнеупорные кирпичи,
которыми вечером согревают постели.
В круглое отверстие видно огненно-красное нутро печки. Когда оно
бледнеет, Анриетта принимается мешать угли кочергой, и порой ни с того
ни с сего из него вырывается дождь раскаленных искр.
На столе, покрытом клеенкой, я размалевываю акварелью картинки для
раскрашивания. Мазки вылезают за контуры рисунка, вода в блюдечке
становится сперва розовой, потом сиреневой, потом вообще непонятно
какой, все более безобразной на вид. Тогда, чтобы не выпачкать кисточку,
я мою ее, сунув в рот.
За окном - темный двор, однако в темноте угадывается свет из другого
окна над кухней - там живет Фрида Ставицкая.
Есть еще третье окно - за ним зеленая комната, в которой поселился
господин Зафт.
Все ячейки в сотах заполнены, три комнаты сданы. В каждой мурлычет
печка, рядом с печкой - ведерко с углем, кочерга да совок. И в каждой
комнате живут жильцы, окруженные зоной пустоты; стоит кому-то из них
встать, чтобы подбросить угля в огонь, как мама инстинктивно вскидывает
голову.
Где-то там есть шумные улицы, вроде улицы Пюи-ан-Сок, с бесконечными
пешеходами, чьи силуэты, как в театре теней, движутся на фоне освещенных