"Морис Симашко. Гу-га" - читать интересную книгу автора

дураку, чтобы своих узнавал. А то подкину в другой раз!
И он показывает на немецкую гранату с длинной ручкой, что прилажена у
него за поясом.
Солдаты опять закрывают проход ветками.
- Бывай, кацо!
Мы идем обратно. Саралидзе косится на всех, шумно дышит:
- Зачем так говоришь? Где у них кацо?
Даньковец внимательно смотрит на него:
- Принято так их звать у нас, этих"
- Почему принято?
- Кто его знает.
- Не говори больше так. Кацо - это друг. Понял?
Даньковец молчит, потом успокоительно кладет руку на плечо Саралидзе:
- Ладно, не буду.
Днем лишь по пять человек от взвода остаются лежать в болоте. Мы сидим
все вместе возле КП: я, Шурка Бочков, Иванов, Кудрявцев, Сирота, Бухгалтер.
Тут же Даньковец, который считается как бы отдельно от всех, но сидит с
нами. Мы поели хлеб с консервами, что принесли ночью, и теперь все курят,
кроме меня"
Мне было одиннадцать лет. Я купил в магазине за мостом не "Южные" по
тридцать пять копеек пачка, а получше - "Теплоход" по шестьдесят пять
копеек, с пароходом и маяком на мягкой обертке. И еще коробку спичек. Пройдя
через соседний девятнадцатый номер на Маразлиевскую, пролез между прутьями
железного забора в парк Шевченко и лег в кустах над обрывом. Внизу, за
горами сброшенного сверху мусора темнела глухая стена портовых складов. Я
курил, не переставая, папиросу за папиросой, щедро набирая и выпуская дым
изо рта. Всякий раз я чиркал спичкой и приминал пальцами папиросу, как
делали это гуляющие молодые люди на бульваре Фельдмана. Когда в пачке
осталось всего две или три штуки, я вдруг заметил, что движения мои
сделались вялыми, изо рта все время шла слюна. Я уже не сплевывал ее с
цоканьем, как Севка, кочегар с "Комсомола", живший в конце нашего двора.
Потом вдруг близкие пароходные трубы, лебедки, краны, весь порт с маяком,
Пересыпь с Лузановкой на той стороне залива - все качнулось и стало медленно
переворачиваться морем вверх. Что-то горькое, желтое толчками подкатывалось
к горлу и мучительно извергалось из меня на зеленую траву. Я спал в липком
холодном поту, не в силах оторвать голову от этой травы, меня снова
выворачивало наизнанку. Пришел домой я вечером, когда было уже темно. И
когда травили казенку в школьной уборной, потом в спецшколе и даже в армии,
у меня и мысли не возникало о курении"
Я вдруг прошу у Шурки Бочкова дать мне покурить. Он с недоумением
смотрит на меня, еще раз затягивается и отдает намокший, скрученный из
газетной бумаги окурок. Я прижимаю его к губам и осторожно тяну, один и
второй раз. Во рту саднит, сводит скулы, но на минуту пропадает запах этого
места.
Раз за разом ухает где-то далеко, на той стороне. Будто крыльями
шелестит кто-то в небе, и далеко за нами, наверху слышны разрывы. За день
это случается несколько раз, бьют по дороге, которой шли мы сюда, по тылам.
К нам снаряды не падают: наверно, боятся накрыть своих, что за кольями.
Только мина иногда словно остановится где-то в небе и падает отвесно вниз,
взметая жидкую грязь. Тучи сеют нескончаемый дождь, так что самолетов тоже