"Морис Симашко. Гу-га" - читать интересную книгу автора

- Ну, посмотрю, что там и как"
Даньковец обматывает ремень винтовки вокруг локтя и, весь подобравшись,
став вдруг ниже ростом, головой и плечами ныряет в ветки, закрывающие лаз из
окопа. Мы смотрим в поле и ничего не видим. Лес на той стороне стал даже
ясней. И здесь ближние к нам люди и предметы стали выступать из тумана. А
там, внизу уже ночь.
- Утром все пойдем, - говорит капитан Правоторов.
Ночью спим кучей в траншее. Сверху ходят автоматчики. Просыпаюсь сам
неизвестно от какого чувства. Другие тоже не спят. В темноте нам раздают
хлеб - по полбуханки на человека и по куску сала-бекона. Класть это некуда,
и сую хлеб просто в карман. Слышу, как Даньковец разговаривает с капитаном:
- Двести метров отсюда. Там у нас в тот раз тоже КП был. Подвал там,
есть укрыться где.
Когда же он вернулся? Темная ночь, только мутный просвет где-то в небе,
наверно, луна. Стучит пулемет, разноцветная стайка пуль проносится высоко
над головой. Далеко слева полыхают зарницы.
- Давай, давай" Тираспольский, второй взвод!
Командуют тихо, вполголоса. Пропускаю винтовочный ремень под локоть,
втягиваю голову и ныряю в темноту. Мокрые неживые ветки бьют по лицу"
"Крутится, вертится ВИШ - двадцать три, крутится, вертится с маслом
внутри"" Почему-то эха песня на довоенный знакомый мотив никак не оставляет
меня. Уплывает - и вдруг возвращается, ходит кругами.
Мне нужно оправиться, но лежу неподвижно. Кажется, если сдвинусь с
места, то уйдет из тела остаток тепла. Это тепло не в груди, а глубже,
дальше"
Все же нужно двигаться. Пропускаю ремень карабина под локоть. Ремень
узкий, кожаный. Этот немецкий карабин вечером, как пробирались сюда, сунул
мне Даньковец:
- Возьми, Боря, тут это способней будет!
У него самого уже автомат ППШ и немецкие гранаты с длинными ручками за
поясом. Где-то успел тут раздобыть. Пояс у него свой, с желтым якорем. И все
не перестает говорить "за Одессу-маму".
Отползаю метра на три назад. Ночью не следует только вставать в рост, а
то услышат. Из-под корня вывороченного дерева бьют они на каждый шорох. К
тому же сразу вешают ракету. Если застают кого-то, начинают чесать в упор из
болота и из дзотов на гребне. Они уже поняли, что тут появился кто-то
постоянный. В первую ночь убило двух в третьем взводе у Глущака и зацепило
одного у Селезнева. Его уже передали назад, как искупившего кровью"
Заползаю обратно в окоп, долго прилаживаюсь, находя то же самое
положение, в котором лежал. И не окоп даже это, так, ямка, чтобы быть
вровень с землей. Глубже здесь рыть нельзя: проступает вода. Она черная и
ледяная. И почему-то очень чистая, если взять в ладони.
Отчего же тут этот запах? Может быть, потому, что толчемся здесь
полтора года? Окопы, в которых мы лежим, старые, неровные, сохранившие
очертания лежавших в них людей. Даньковец два раза здесь уже был. Но запах
не просто от людских отходов, он удушливый, чем-то напоминающий сладкое
гниение кураги на крышах. С ним нельзя смириться.
Дождь перестает, и даже небо как будто светлеет.
Явственно совсем рядом слышу разговор, спокойный, уравновешенный.
Голоса, молодой и старый. Потом третий голос зовет кого-то. Различаю даже