"Элис Сиболд. Почти луна " - читать интересную книгу автора

которую моя мать называла "цирковой уродкой" из-за татуировок. Мать
жаловалась на шум ее мотоцикла и "бесстыжие телеса, выставленные во дворе",
но никогда не разговаривала с Флетчером, а сам он так и не удосужился
представиться. Все, что я сейчас знала о соседях, было второй свежести.
Сплетни подносились как добавка к замороженным супам и банкам джема,
которыми угощала меня миссис Касл, когда наши пути пересекались.
Мистер Флетчер перевернул мясо - жир зашипел на огне, перекрывая шум
игры. На четвереньках - в позе, которую я отказалась принимать в Уэстморе,
потому что слишком больно коленкам, - я прокралась наружу и снова опустилась
у тела матери. Я думала о мужчине, про которого читала - он был столь
набожен, что протащил копию креста Иисуса от одного конца Берлина до
другого, причем на нем был только какой-то подгузник в стиле Ганди и
передвигался он на коленях, которые быстро начали кровоточить.
Небольшая царапина на щеке матери подсохла. Вокруг глазниц появились
багровые круги. Я вспомнила, как поворачивала ее в постели и расправляла под
ней полосы овчины, чтобы предотвратить неизбежные пролежни во время
длительного выздоровления после хирургического удаления опухоли толстой
кишки.
Мистер Флетчер положил мясо на тарелку, прихватил радио и вернулся в
дом. Я поняла: он из тех мужчин, что никогда не поднимут глаз. В гриле еще
мерцали оранжевые угли.
Мне следовало бы крикнуть: "Пожар!", чтобы кто-нибудь, кроме миссис
Левертон или мистера Форреста, который жил дальше по дороге, обратил
внимание. За годы, прошедшие после последних смертельных конвульсий
финиксвилльского стального завода, соседние улицы становились все более
необитаемы. Дома часто пустели, и из запасной спальни, в которой некогда
хранились ружья дедушки, я наблюдала за разрушением прекрасного
викторианского здания в двух улицах от нас. Когда упала коническая крыша, не
видно было уже ничего, кроме древней пыли, поднявшейся и поплывшей над
домами менее зажиточных соседей.
Я пыталась уговорить мать переехать в дом престарелых, но она и не
подумала, и отчасти это вызвало мое уважение. Число первых жителей района
неуклонно сокращалось: миссис Левертон за домом матери, мистер Форрест пятью
домами дальше и многострадальная вдова мистера Толливера.
Единственным, кого мать когда-то полагала другом, был мистер Форрест.
Он жил на краю района и вообще не имел семьи. Его дом был такого же размера,
что и дом родителей, а комнаты набиты книгами. Проезжая мимо, я часто думала
о днях, когда они с матерью были вместе. В пять часов в их руках неизменно
оказывались коктейли, за которыми они коротали час до прихода отца. Я
открывала дверь, и мистер Форрест протягивал мне бумажный пакет. Внутри
лежали сушеные оливки, или свежие сыры, или французский хлеб, и через
полчаса после его прихода, забившись в угол наверху лестницы, я слушала, как
смех матери заполняет дом.
Я наклонилась, взяла полотенце, которым задушила мать, и прикрыла ее
лицо. Затем перекрестилась.
"Ты настолько не католичка!" - сказала мне в юности Натали, когда я
попыталась подражать ей, но выходило только что-то вроде размашистого
крестика на карте сокровищ.
- Прости, мама, - прошептала я. - Пожалуйста, прости.
Прокравшись обратно внутрь, чтобы отыскать обитый войлоком кирпич,