"Станислав Шуляк. Кастрация" - читать интересную книгу автора

существования, и я не сумел устоять или отказаться. Мне еще предстоит
держать себя так, чтобы гибель блаженства сделалась только началом человека.
- С предплечий, с груди бедер стекают струйки воды, никогда прежде не
обращал на это внимание, все на мне чужое, незнакомое, непривычное, как
будто новая одежда, рассматриваю свою кожу, свои руки, разве что в детстве
смотрел так. Прозрения бытия? Изобретения вопля. Вынести существующее.
Гальванизированный. Ad libitum.
Я вытираюсь, расчесываю волосы и выхожу из ванной. Мы пьем кофе со
сливками и едим бутерброды с поджаренной рыбьей молокой, Нелли сидит
напротив меня, совсем рядом, только протянуть руку, я снова ее хочу, но это
уже не важно, я ничего не говорю о своем желании, и мы уже не делаем новых
попыток. Мы почти не говорим с нею. Что сталось с нашей прежней близостью?
Хотя, возможно, что и это не более чем видимость, всего лишь видимость. Я
только лениво пересказываю Нелли содержание своей статьи, напечатанной в
одном научном журнале. Она слушает со своей привычной обязанностью
вдумчивости и ни разу не прерывает меня. Скоро я переодеваюсь и ухожу.
Я вышел от Нелли со странным чувством не то, что бы облегчения, но,
пожалуй, скорее удовлетворения от выполненной работы, хорошо или плохо
выполненной - это уже другой вопрос, но, во всяком случае, к этому уже не
нужно будет возвращаться никогда. Отчего-то вспоминаю, что у нее в спальне
висят две репродукции с картин Пиросманашвили "Ишачий мост" и "Продавец
дров". Она-то знает, что мне когда-то нравилось такое. Несколько шагов, и -
ощущение беспокойства. Быть может, я завербован космосом или смертью, и в
кармане у меня лежит соответствующее удостоверение, но только я об этом
забыл, и теперь потому бездействую, что мне еще не разъяснили толком целей
моей миссии. Гомон улицы лишь касается осторожно. Подошвы.
Около одиннадцатого часа, на один больше, чем у Спасителя, небесного
иудея Иисуса. Иду пешком довольно долго и кутаюсь, только кутаюсь в самую
теплую из одежд - в безразличие. Я теперь уже гораздо спокойнее, чем прежде.
На улице уже совсем темно, с неба понемногу моросит, и влажные тротуары
повсюду сверкают отраженным светом витрин. По проспекту шириною со среднего
размера площадь снуют разнообразные сонмища автомобилей, нетерпеливо
сигналящих, тормозящих на светофорах, снова вырывающихся лидировать, будто
бы в безмолвном состязании их водителей в своеволии. От остановки к
остановке пробираются разрисованные рекламою автобусы, привычно подбирая
слегка осоловелых вечерних пассажиров; верткие фургончики коммивояжеров
чудом выруливают из всего чадящего выхлопными газами, жестяного месива;
словно потешаясь над всеми заботами четвероногих, пулею вперед вырывается
младший брат - мотоциклист, в кожаной куртке, в шлеме, как у астронавта, с
прямою посадкою, будто слившийся в единое целое со своим молниеносным
снарядом. Взором замирающим провожаю всех скоростных херувимов. Росчерки
существования их искусством сгорающего пороха напоены.
Праздная часть населения готовится к ночной жизни. Все бары открыты, из
фойе небольшого кинотеатра доносится музыка, исполняемая оркестром перед
одним из последних сеансов. В иных магазинчиках на витрины натягивают
пластиковые жалюзи, протирают окна, вывозят мусор, сдают дневную выручку,
договариваются по телефону с любовницами, проверяют счета. Прогуливаются
проститутки, как будто пребывающие на страже всякого ночного телесного
томления. У них усталые лица, машинально отмечаю я, проходя через зону их
особенного доискивающегося требовательного притяжения. Бритоголовые юнцы