"Станислав Шуляк. Кастрация" - читать интересную книгу автора

возле меня тормозит такси, водитель с полусонным лицом и сеткой лучистых
морщин возле глаз спрашивает, не нужно ли меня куда-нибудь отвезти. Я смотрю
на него и отказываюсь. Он уезжает без видимости какого-либо чувства на лице,
каковые по традиции вообще приучает скрывать его профессия. Пару минут
спустя я сам останавливаю другую машину и, мгновение поколебавшись, называю
водителю адрес Нелли. Мы договорились с ней о сегодняшней встрече, это
должно быть нашим прощанием, ничего иного и быть не могло, у меня давно уже
было ощущение некоторой тяжести от того, что должно было произойти сегодня,
но в машине отчего-то почти не задумываюсь об этом. Сокровищница
бескровного. Вне всяких молитв. Не зная брода.
В голову лезут какие-то невообразимые обрывки, зачатки мыслей и фраз,
но не даю себе труда достраивать их до конца, меня охватывает изнурительное,
опустошающее нежелание какой-либо законченности, чуть не тошнит от
необходимости мысли и от сознания бесполезности ее, от привычки приводить в
порядок свои ощущения и строго оценивать значимость всякого из них. Лучше
всего было бы бормотать или напевать. Тяжесть. Думаю, наверное, вполсилы, не
более того. Мешает собственное дыхание. Узость груди, буквально, пугает
меня, невозможность ее дальнейшего расширения... Впервые, наверное, меня
столь угнетает мое тело, мое здоровье и моя молодость. Нет ничего
невыносимее ощущения упругости своего существования, перехлестывающей через
край жизненной силы. Так просто можно свихнуться от здоровья, если, конечно,
и вообще существует оно без умопомрачения. Нарастая.
Водитель за перегородкой включает приемник, не отрываясь от дороги,
одной рукой ищет музыку, стараясь, должно быть, отличиться в установлении
минутной связи с его нелюдимым пассажиром. Посреди иного музыкального гомона
слышу кличи и всхлипывания пьянящего и шероховатого блюза в исполнении
одного известного кубинского джазового трубача. Нашел, что хотел. Затылком и
волосами с проседью он совершенно со мною, этот водитель, хотя и не
старается заговорить или повернуть ко мне голову. Остаюсь равнодушен ко всем
его усилиям.
У всех нот разные лица; одна улыбается мне, другие предостерегают. Вот
одна с поднятым перстом, вся она такова, что в каждом из очертаний ее
содержится нечто поучающее, утвердительное, менторское. Несколько похожих
одна на другую, будто сестры, будто собачонки, что гоняются друг за другом;
у них идет игра. Вот одна будто выглянет в окно, вздохнет и - поди
распознай, о чем ее жалоба! - тотчас же укроется в себе. После каждой
остается свой след, свое послезвучие, это словно росчерк птичьего крыла на
полотне угасающего неба. Снова в машине. Миру с его нарочитостью сиротства
потеряться ли в шествиях забвений или блаженств; навсегда. Преимущество. Мне
не кажется, что я слишком запутался в своих играх и безделицах утверждения.
Иногда сознанием возвращаюсь к Нелли или к Марку, думаю об отце и о своем
доме. Не знаю того и не думаю о том, какое из моих ощущений мне более всего
неприятно. Мучение всегда музыкально, оно подчиняется тем же законам, что и
любая музыкальная форма, с какими бы свободой или навязчивостью ни
развивались они.
Приехали. Сразу выхожу из машины, стараясь скорее освободиться из ее
плена, из ее власти. Расплачиваюсь, иду по тротуару, поворачиваю за угол,
иногда натыкаюсь на прохожих. Шагаю, как пьяный, хотя и не пил сегодня
ничего, только один раз с Марком. Знаю, что могу сразу же стряхнуть с себя
все наваждения ума, но не делаю этого, стараясь подольше сохранить их власть