"Бруно Шульц. Санатория под клепсидрой" - читать интересную книгу автора

торопливо приводил на себе в порядок огромное это взбудораженное одеяние.
Шлема поднял лицо, обнюхивая воздух. Тихий ветер доносил запах
олеандров, запах праздничных жилищ и корицы. Затем он оглушительно чихнул
своим знаменитым могучим чихом, от которого голуби на полицейском участке
испуганно сорвались и улетели. Шлема улыбнулся сам себе: Господь оповестил
путем сотрясения Шлеминых ноздрей, что весна настала. Это была куда более
верная примета, чем прилет аистов, и дни впредь имели быть уснащены таковыми
детонациями, которые, хотя и затерянные в городском шуме, то тут, то там
комментировали события столь остроумным комментарием.
- Шлема, - позвал я, стоя в окне нашего низкого второго этажа.
Шлема заметил меня, улыбнулся своей приятной улыбкой и отдал честь.
- На целой площади сейчас одни мы с тобой, я и ты, - сказал я тихо, ибо
надутый шар небес резонировал, как бочка.
- Я и ты, - повторил он с печальной улыбкой, - как пуст сегодня мир.
Мы могли поделить его и перенаречь - такой лежал он перед нами
открытый, беззащитный и ничей. В такие дни Мессия подходит совсем уже к краю
горизонта и глядит оттуда на землю. И когда он видит ее, белую и тихую, с
голубизнами и задумчивостями, может случиться, что он разглядит рубеж,
голубоватая череда облаков ляжет переходом, и, сам не ведая что творит, он
сойдет на землю. И земля в задумчивости своей даже не заметит сошедшего на
ее дороги, а люди очнутся от послеобеденного сна и не будут ничего помнить.
Прошлое целиком окажется как бы вымарано, и все будет, как в правека, прежде
чем началась история.
- Что, Аделя дома? - спросил он с улыбкой.
- Никого нет, зайди на минутку, я покажу тебе рисунки.
- Если никого нет, не откажу себе в удовольствии. Открой.
И воровским манером, оглядываясь по сторонам в парадном, он вошел в
дом.

IV

- Замечательные рисунки, - говорил он, отводя их от глаз жестом
знатока. Лицо его стало светлей от рефлексов цвета и отсветов. Иногда он
делал ладонь трубочкой и глядел в эту импровизированную подзорную трубу,
стягивая лицо в гримасу, исполненную серьезности и знания дела.
- Можно сказать, - продолжал он, - что белый свет прошел через твои
руки, дабы обновиться, дабы перелинять в них и облезть, как чуМГдная
ящерица. О, ты думаешь, я бы воровал и совершал тысячи безрассудств, если бы
мир так сильно не износился и не пришел в упадок, если бы вещи в нем не
утратили своей позолоты - далекого отблеска рук Господних? Что можно
совершить в таком мире? Как не разувериться, как не пасть духом, когда все
наглухо заперто, замурована сама суть, и повсюду только стучишься в кирпичи,
как в тюремную стену? Ах, Иосиф, тебе следовало родиться раньше.
Мы стояли в наполовину темной глубокой комнате, сходящейся в
перспективе к открытому на площадь окну. Оттуда мягкими толчками достигали
нас волны воздуха, распространяясь тишиной. Каждый прилив приносил новый ее
заряд, подкрашенный красками дали, как если бы предыдущий был уже
использован и исчерпан. Темная комната жила лишь рефлексами далеких домов за
окном, словно камера обскура, повторяя в своей глубине их краски. В окно,
как в подзорную трубу, было видно голубей на полицейском участке, надуто