"Бруно Шульц. Санатория под клепсидрой" - читать интересную книгу автора

приподнимали котелки цвета черешни. Черешневая сладость, черешневый щебет
щеглов полнили воздух, сплошь лавандовый и в мягких отсветах.
А когда брал я голубую краску - по всем окошкам улиц проходил отблеск
кобальтовой весны; звеня, отворялись одна за другой створки, полные
голубизны и голубого огня; занавески вставали, как по тревоге, и легкий,
радостный сквозняк шел всей шпалерою среди взволнованных муслинов и
олеандров на пустых балконах, как если бы на другом конце длинной этой и
светлой аллеи явился кто-то очень далекий и близился - лучезарный,
предваряемый вестью, предчувствием, благовествованный полетом ласточек,
универсалами светоносными, разбросанными от версты до версты.

III

Именно в пасхальные праздники, в конце марта или в начале апреля, из
тюрьмы, в которую сажали его на зиму после летне-осенних скандалов и
безумств, выходил Шлема, сын Товита. В какой-то из тех весенних заполдней я
наблюдал в окошко, как он вышел от парикмахера, бывшего в одном лице также
цирюльником, брадобреем и хирургом города; как с элегантностью,
приобретенной благодаря тюремным строгостям, отворил стеклянные сверкающие
двери цирюльни и сошел по трем деревянным ступенькам, надушенный и
помолодевший, аккуратно постриженный, в коротковатом сюртучке и высоко
подтянутых клетчатых штанах, тонкий и моложавый для своих сорока лет.
Площадь Святой Троицы была об эту пору пуста и чиста. После весеннего
таянья и грязи, смытой затем проливными дождями, теперь оставалась умытая
мостовая, просушенная тихой, мягкой погодой за многие дни, долгие уже и,
может быть, слишком просторные для ранней той поры, продолжающиеся несколько
сверх меры, особенно вечерами, когда сумерки длились без конца, пустые еще в
глубине, напрасные и выхолощенные в огромном своем ожидании.
Когда Шлема затворил за собой стеклянные двери парикмахерской, в них
тотчас вошло небо, как и во все маленькие окна этого двухэтажного дома,
открытого чистым глубинам тенистого небосклона.
Сойдя по ступенькам, он оказался вполне одиноким на кромке площади -
большой и пустой раковины, сквозь которую текла голубизна бессолнечного
неба.
Обширная чистая площадь в послеполуденное это время выглядела, словно
стеклянный шар, словно новый непочатый год. Шлема стоял на его берегу вполне
серый и погасший, заваленный лазурями, и не смел нарушить решением
безупречный этот шар дня непользованного.
Только раз в год, в день выхода из тюрьмы, Шлема чувствовал себя таким
чистым, необремененным и новым. День принимал его в себя отмытым наконец от
грехов, обновленным, поладившим с миром; отворял перед ним со вздохом чистые
круги горизонтов, венчанные тихой красою. А он не спешил. Он стоял на кромке
дня и не решался перешагнуть, пересечь своей мелкой, молодой, несколько
прихрамывающей поступью слегка выпуклую раковину заполдня.
Прозрачная тень лежала над городом. Безмолвие третьего послеполуденного
часа извлекало из домов чистую белизну мела и беззвучно раскладывало ее
вокруг площади, как талию карт. Раздав один расклад, оно начинало новый,
черпая запасы белизны с большого барочного фасада Святой Троицы, который,
словно слетевшая с небес огромная рубаха Бога, драпированная пилястрами,
ризалитами и оконными проемами, распяленный пафосом волют и архивольтов,