"Бруно Шульц. Санатория под клепсидрой" - читать интересную книгу автора

готовой лопнуть анатомии, она разрешится ярким, петушиным воплем.
Я стоял, вдохновенно раскинув руки, и протянутыми удлинившимися
пальцами показывал, указывал в гневе, в неописуемом волнении, напряженный,
как дорожный указатель, и дрожащий в экстазе.
Моя рука, чужая и бледная, вела и увлекала меня за собой,
одеревеневшая, восковая рука, точь-в-точь большая дарованная по обету в
костел десница, точь-в-точь длань ангельская, подъятая для присяги.
Зима шла к концу. Дни стояли в лужах и в жаре, и небо их было в огне и
перце. Сияющие ножи резали медовую кашу дня на серебряные ломти, на призмы,
изобильные на срезе красками и пряной пикантностью. Однако циферблат полудня
собирал на небольшом пространстве все сверканье дней и разом показывал все
часы, пламенные и огненосные.
День, не в состоянии вместить жара, в час этот слущивался листами
серебряной жести, хрусткой фольги и от слоя к слою высвобождал свой литого
света стержень. И словно этого мало, дымили трубы, клубились сияющим паром,
и каждое мгновение взрывалось великим взлетом ангелов, бурей крыл,
поглощаемой ненасытным небом, всегда отверстым для новых взрывов. Его
светлые крепостные зубцы взметались белыми плюмажами, далекие фортеции
процветали тихими веерами толпящихся разрывов, производимых сияющей
канонадой невидимой артиллерии.
Окно комнаты, до краев полное неба, не вмещало уже нескончаемых взметов
этих и проливалось занавесками, а те, охваченные огнем, дымились в пламени,
сплывали золотыми тенями и дрожанием сосудов воздуха. На ковре лежал
колышущийся светом косой огненный четырехугольник и не мог отделиться от
пола. Сей столп огненный пронимал меня насквозь. Я стоял зачарованный,
расставив ноги, и облаивал его не своим голосом, чужими суровыми
проклятьями.
На пороге прихожей толпились растерянные, перепуганные, всплескивающие
руками родственники, соседи, принаряженные тетки. Они подходили и отходили
на цыпочках. Умирая от любопытства, заглядывали в двери. А я кричал.
- Видите, - кричал я матери и брату, - сказано вам было, что все
запружено, замуровано скукой, не освобождено! А теперь сами глядите, какой
преизбыток, какой расцвет всего, какое блаженство!..
И плакал от счастья и бессилья.
- Проснитесь, - кричал я, - придите на помощь! Как мне одному
справиться с этим половодьем, как совладать с потопом этим? Как в одиночку
ответить на миллион ослепительных вопросов, которыми затопил меня Господь?
И поскольку они молчали, я гневно восклицал: - Спешите же, набирайте
полные ведра обильности этой, запасайтесь впрок!
Но никто не мог мне помочь, они сами стояли беспомощные и озирались, и
пятились за спины соседей.
Тогда я понял, чтоМГ надо сделать; неистово стал вытаскивать из шкафов
старые фолианты - исписанные ветхие торговые книги отца - и швырять их на
пол, под столп огненный, пылая висевший в воздухе. На меня было не напастись
бумаги. Брат и мать спешили с новыми и новыми кипами старых газет и кидали
их кучами на пол. А я сидел среди бумажных завалов, ослепленный светом, с
очами, полными взрывов, ракет, красок, и рисовал. Рисовал в спешке, в
панике, поперек, наискось, на исписанных и типографских страницах. Мои
цветные карандаши в наваждении летали по колонкам неразборчивых текстов,
бегали гениальными каракулями, головоломными зигзагами, неожиданно узлились