"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

слепыми фасадами, которые трудно отличить друг от друга.
Это - причина постоянных промашек. Попавши, допустим, однажды не в то
парадное и не на ту лестничную клетку, человек обычно оказывался в
невероятном лабиринте чужих квартир, галерей, неожиданных проходов в
неведомые дворы и забывал изначальную цель свою, дабы через много дней,
возвращаясь с бездорожья удивительных и путаных приключений, в какой-то из
тусклых рассветов вспомнить, угрызаясь совестью, о родном доме.
Заставленная огромными шкафами, глубокими диванами, бледными зеркалами
И фальшивыми базарными пальмами, квартира наша становилась все запущеннее
из-за безалаберности матери, просиживавшей в лавке, и разгильдяйства
длинноногой Адели, которая, предоставленная сама себе, целые дни проводила
перед зеркалами за мешкотным туалетом, повсюду оставляя его следы в виде
вычесанных волос, гребешков, раскиданных туфель и корсетов.
В квартире было неопределенное число комнат, ибо никто и никогда не
знал, какие отданы внаем квартирантам. Иногда случайно отворяли какое-то из
этих забытых помещений и оно обнаруживалось пустым: квартирант давно уже
съехал, а в месяцами нетронутых комодных ящиках совершались неожиданные
открытия.
Внизу жили приказчики, и по ночам, случалось, нас будили их стоны,
производимые по причине приснившегося кошмара. Зимой, когда на дворе была
еще глухая ночь, отец спускался вниз в холодные и темные комнаты, вспугивая
свечой впереди себя стаи теней, разбегавшиеся по полу и стенам; он шел
будить тяжко храпевших в глухом каменном сне.
В свете оставленной отцом свечи они нехотя выпрастывались из грязных
постелей, выставляли, садясь на кроватях, босые уродливые ноги и с носком в
руке какое-то время еще с наслаждением предавались зеванию - зеванию,
доходившему до сладострастия, до болезненной судороги неба, как это бывает
при неудержимой рвоте.
В углах недвижно сидели большие тараканы, непомерно увеличенные
собственной тенью, которою наделяла каждого горящая свеча и которая не
отъединялась, даже когда какое-нибудь из этих плоских безголовых туловищ ни
с того ни с сего припускалось бежать жуткой паучиной побежкой.
В те дни мой отец начал прихварывать. Уже в первые недели той ранней
зимы он, случалось, целыми днями пролеживал в постели среди пузырьков,
пилюль и торговых книг, которые приносили ему из лавки. Горький запах
болезни оседал на дне комнаты, обои которой все больше и больше густели
темными сплетениями арабесок.
По вечерам, когда мать приходила из лавки, он бывал взбудоражен и
склонен к препирательствам, пенял ей за небрежность делопроизводства,
багровея лицом и распаляясь до исступления. Помню, однажды, проснувшись
среди ночи, я увидел, как отец в ночной рубахе и босиком бегает по кожаному
дивану, удостоверяя таким способом свою ярость беспомощной матери.
В иные дни он бывал спокоен, сосредоточен и с головой уходил в свои
книги, плутая в непролазных лабиринтах путаных подсчетов.
Я вижу в свете коптящей лампы, как он, присев на корточки среди подушек
у большого резвого изголовья кровати, покачивается в безмолвной медитации, с
огромной тенью от головы на стене.
Иногда голова его выныривала из расчетов как бы набрать воздуху,
разевала рот, неодобрительно цокала языком, который был сух и горек, и
беспомощно озиралась, словно бы чего-то ища.