"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

замолк, наклонился и сделался багровый. В одно мгновение графика его лица,
только что столь сумбурная и вибрирующая, замкнулась в сделавшихся покорными
чертах.
Он - ересиарх вдохновенный, чуть ли не исторгнутый только что из вихрей
воспарения,- вдруг съежился, сник и свернулся. Возможно даже, его подменили
кем-то другим. Этот другой сидел напряженный, красный, опустив глаза. Польда
подошла и склонилась над ним. Легонько касаясь его спины, она заговорила
тоном ласкового поощрения: "Иаков будет умницей, Иаков будет послушный,
Иаков не станет упрямиться. Ну, пожалуйста... Иаков, Иаков..."
Выпружиненный туфелек Адели слегка подрагивал и поблескивал, словно
змеиный язычок. Отец мой, не поднимая глаз, медленно и автоматически
поднялся, сделал шаг вперед, а затем опустился на колени. В тишине шипела
лампа, в чащобе обоев метались взад-вперед красноречивые переглядывания,
летели шепоты ядовитых языков, зигзаги мыслей...

Трактат о манекенах
Продолжение
На следующий вечер отец с обновленным ораторским пылом продолжил темную
и путаную свою тему. Рисунок его морщин скручивался и раскручивался с
изощренным хитроумием. В каждой спирали таился заряд иронии. Порой
вдохновение раздвигало круги его морщин, и тогда они расходились огромным
коловращающимся кошмаром, уходившим молчаливыми волютами в провалы зимней
ночи.- Фигуры паноптикума, сударыни,- начал он,- суть голгофианские пародии
манекенов, но даже в таковом облике остерегайтесь трактовать их не всерьез.
Материя шуток не понимает. Она всегда исполнена трагического достоинства.
Кто решится помыслить, что можно играть с материей, что позволительно
формообразовывать ее шутки ради, что шутка не врастает в нее, не въедается
тотчас, как судьба, как предопределение? Чувствуете ли вы боль, глухое
страдание, неосвобожденное, закованное в материю страдание сего чучела,
которое не ведает, почему является ею, почему вынуждено существовать в
данной, силой навязанной форме, каковая сама по себе уже пародия? Понимаете
ли вы мощь выразительности, формы, видимости, тиранское своеволие, с каким
набрасывается он на беззащитную деревянную болванку и овладевает ею, как
своекорыстная, тиранствующая, самовластная душа? Вы придаете некоей голове
из пакли и полотна выражение гнева и оставляете ее с гневом этим, с
конвульсией, в напряжении, навсегда обреченную слепой неизбывной злости.
Толпа смеется над таковой пародией. Плачьте, сударыни, над собственной
судьбой, видя убожество материи плененной, материи помыкаемой, не ведающей,
что она и зачем она и куда ввергает ее жест, который раз и навсегда ей
придан.
Толпа смеется. Постигаете ли вы ужасающий садизм, упоительное
демиургическое зверство этого смеха? Ибо плакать нам, сударыни, надо над
собственной судьбою при виде такового упадка материи, материи насилуемой,
над коей дозволено было совершить ужасающее беззаконие. Отсюда проистекает,
мои сударыни, удручающая печаль всяческих шутовских големов, всех чучел,
трагически раздумывающих над потешной своей гримасой.
Вот он - анархист Луккени, убийца императрицы Елизаветы, вот она,
Драга, демоническая и злосчастная королева Сербии, вот гениальный молодой
человек, надежда и гордость рода, которого погубила дурная привычка к
онании. О, ирония этих наречении, этих видимостей!