"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

покусительств.
Меж тем отец изложил программу теневой этой демиургии, начертал образ
второго поколения творений, каковые были призваны оказаться в открытой
оппозиции к господствующей эпохе.- Нас не интересуют,- говорил он,-создания
с долгим дыханием, существа долгосрочные. Наши креатуры не станут героями
многотомных романов. Роли их будут коротки, лапидарны, характерны -без
ставки на будущность порой ради единственного жеста, ради единственного
слова мы приложим усилия, дабы вызвать их к жизни на краткое мгновение.
Признаемся открыто, что не станем делать упор на долговечность и добротность
исполнения, наши создания будут как бы временны, как бы выполнены для
разового пользования. Если это будут люди, мы наделим их всего лишь одной
стороной лица, одной рукой, одной ногой, разумеется тою, какая окажется
необходима для предназначенной роли. Будет педантизмом озаботиться другою,
не входящей в условия игры ногой. С тыльной стороны они могут просто быть
зашиты полотном или побелены. Амбиции наши мы сформулируй в следующем гордом
девизе: всякому жесту - свой актер. Для обслуживания каждого слова, каждого
поступка мы вызовем к жизни нового человека. Так нам нравится, и таким он
будет, мир по нашему вкусу. Демиург возлюбил изощренные, совершенные и
сложные материалы - мы отдаем предпочтение дешевке. Нас попросту захватывает
и восхищает базарность, убожество, расхожесть материала. Понимаете ли вы,-
вопрошал мой отец,- глубокий смысл этой слабости, этой страсти к папье-маше,
пестрой бумажке, лаковой краске, к пакле и опилкам? Это же,- продолжал он с
горькой усмешкой,- наша любовь к материи как таковой, к ее пушистости и
пористости, к ее единственной мистической консистенции. Демиургос - великий
мастер и художник - делает ее неприметной, повелевает стушеваться на игрище
жизни. Мы же, напротив, любим ее диссонанс, ее неподатливость, ее чучельную
неповоротливость. Любим в каждом жесте, в каждом движении видеть ее грузное
усилие, ее апатию, ее сладостную медвежеватость.
Девушки сидели неподвижно со стеклянными взглядами. Лица их были
вытянуты и оглуплены поглощенностью, на щеках выступили красные пятна, и
понять в этот момент, относятся они к первой или ко второй генерациям
творения, было непросто.
- Словом,- заключал отец,- мы намерены сотворить человека повторно, по
образу и подобию манекена.
Тут для верности изложения нам следует описать некий мелкий и
незначительный инцидент, какой случился в этот момент лекции и какому мы не
придаем ни малейшего значения. Инцидент этот, совершенно непостижимый и
бессмысленный в конкретном том ряду событий, позволит, вероятно, истолковать
себя как определенного рода рудиментарный автоматизм без предваряющих
событий и продолжения, как своего рода злорадство объекта, отнесенное к
психической сфере. Советуем читателю проигнорировать его с той же легкостью,
с какой это делаем мы. Вот как все происходило.
В момент, когда отец проговорил слово "манекен", Аделя взглянула на
ручные часики, а затем многозначительно переглянулась с Польдой. Потом она
несколько выдвинулась вместе со стулом, подтянула по ноге подол, медленно
выставила стопу, обтянутую черным шелком, и напрягла ее, словно головку
змеи.
Совершенно неподвижная, с большими трепещущими очами, углубленными
лазурью атропина, она сидела так между Польдой и Паулиной в продолжение всей
сцены. Все три взирали широко раскрытыми глазами на отца. А он кашлянул,