"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

сгущаются попытки образов. Материя шевелится бесконечными возможностями,
которые пронизывают ее неясными содроганиями. Ожидая животворного дуновения
духа, она бесконечно перетекает сама в себе, искушает тысячами округлостей и
мягкостей, каковые вымерещивает из себя в слепоглазых грезах.
Лишенная собственной инициативы, сладострастно податливая, по-женски
пластичная, отзывчивая ко всякого рода побуждениям, она являет собой сферу
деятельности, свободную от закона, доступную для всяческого шарлатанства и
дилетантизма, поле для всевозможных злоупотреблений и сомнительных
демиургических манипуляций. Материя - пассивнейшее и беззащитнейшее существо
в космосе. Всякому позволительно ее мять, формовать, всякому она послушна.
Любые структуры ее нестойки, хрупки и легко поддаются регрессу и распадению.
Нет никакого зла в редукции жизни к формам иным и новым. Убийство не есть
грех. Оно иногда бывает неизбежным насилием над строптивыми и окостенелыми
формами бытия, которые перестают быть привлекательны. Ради любопытного и
солидного эксперимента убийство даже можно поставить в заслугу. В этом -
исходная посылка новой апологии садизма.
Мой отец был неисчерпаем в глорификации столь удивительного
первоэлемента, каким является материя.- Не бывает материи мертвой,- учил
он,- мертвость - впечатление чисто внешнее, скрывающее неведомые формы
жизни. Диапазон подобных форм бесконечен, а оттенки и нюансы неисчерпаемы.
Демиург располагал важными и любопытными творческими рецептами. Благодаря им
сотворил он множество видов, самостоятельно возобновляющихся. Неизвестно,
будут ли эти рецепты когда-нибудь воссозданы. Но оно и не нужно, ибо, даже
если классические эти приемы творения раз и навсегда оказались бы
недостижимы, остаются определенные иллегальные приемы, вся необъятность
методов еретических и безнравственных.
По мере того как отец от общих этих принципов космогонии переходил к
области своих непосредственных интересов, голос его снижался до
проникновенного шепота, изложение делалось все непостижимей и сложней, а
выводы терялись во все более сомнительных и рискованных регионах.
Жестикуляция при этом обретала эзотерическую торжественность. Отец щурил
один глаз, прикладывал два пальца ко лбу, хитрость взгляда его делалась
просто неправдоподобна. Хитростью этой он ввинчивался в своих собеседниц,
насилуя цинизмом взгляда наистыдливейшие, наиинтимнейшие их скрытности,
настигая ускользающее в глубочайшем закуточке, припирал к стенке, щекотал,
карябал ироническим пальцем, пока не дощекочется до вспышки постижения и
смеха, смеха примирительного и на все согласного, которым в конце концов
приходилось капитулировать.
Девушки сидели замерев, лампа коптила, сукно под иглой машинки давно
съехало, и машинка стучала впустую, строча черное беззвездное сукно,
отматывающееся от штуки заоконной зимней ночи.
- Слишком долго терроризировало нас недостижимое совершенство
демиурга,- говорил мой отец,- слишком долго совершенность его творения
парализовала наше собственное творчество. Мы не намерены с ним
конкурировать. У нас нет амбиций достигнуть его уровня. Мы желаем быть
создателями в собственной - заштатной сфере, взыскуем творчества для себя,
взыскуем творческого восторга, одним словом, жаждем демиургии.
Не знаю, от чьего имени провозглашал отец свои постулаты, какая
группировка, какая корпорация, секта или солидарный орден придавали его
словам пафос. Что касается нас - то мы были далеки от любых демиургических