"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

нагими телами горбунов невозможно было угадать будущих павлинов, глухарей и
кондоров. Помещенное в корзинки, в вату, горынычево это отродье возносило на
тонких шеях слепые, заросшие беловатой плевой головы, беззвучно квакая
немыми гортанями. Мой отец расхаживал вдоль полок в зеленом фартуке, точно
садовник вдоль парников с кактусами, и вызволял из небытия слепые эти,
пульсирующие жизнью пузыри, неуклюжие эти утробы, приемлющие внешний мир
только в форме пищи, эти наросты жизни, на ощупь прорывающиеся к свету.
Через недели две после того, как эти слепые почки жизни лопались ради света,
комнаты наполнялись цветастым гомоном, мерцающим щебетом новых жильцов. Они
обседали карнизы штор, навершия шкафов, гнездились в гущине оловянных
ответвлений и завитушек многоветвистых висячих ламп.
Когда отец штудировал большие орнитологические атласы и листал цветные
таблицы, казалось, из них и вылетали пернатые мороки, наполняя жилье цветным
порханием, лоскутьями пурпура, клочьями лазури, медной зелени и серебра. В
пору кормежки они создавали на полу цветную шевелящуюся грядку, живой ковер,
который, стоило кому-либо появиться, распадался, чтобы снова расположиться в
подпотолочных сферах комнаты. Мне особенно запомнился кондор, громадная
голошеяя птица, с морщинистым в обильных наростах ликом. Это был худой
аскет, лама буддийский, исполненный невозмутимого достоинства, манерой и
поведением следующий железному церемониалу великого своего рода. Сидя против
отца, недвижимый в своей монументальной позе вековечного египетского
божества, с глазом, затянутым белесоватым бельмом, которое надвигал он сбоку
на зрачок, дабы совершенно замкнуться в созерцании своего достойного
одиночества,- кондор со своим каменным профилем казался старшим братом отца.
То же самое вещество плоти, сухожилий и сморщенной грубой кожи, тот же лик,
высохший и костистый, те же ороговевшие глубокие глазницы. Даже сильные руки
в узлах, длинные худые кисти отца с выпуклыми ногтями, имели аналог в
когтистой лапе кондора. Когда я глядел на уснувшую птицу, меня не покидало
ощущение, что передо мной мумия - усохшая, а потому уменьшенная мумия моего
отца. Полагаю, что и от внимания матери не ускользнуло столь поразительное
сходство, хотя мы никогда этой темы не касались. Примечательно, что кондор
пользовался тем же, что и отец, ночным сосудом.
Не ограничиваясь выведением из яиц все новых и новый особей, мой отец
устраивал на чердаке птичьи свадьбы, рассылал сватов, привязывал в чердачных
дырах и прозорах стосковавшихся соблазнительных невест и добился в конце
концов того, что кровля нашего дома, огромная двускатная гонтовая кровля,
сделалась воистину птичьим постоялым двором, Ноевым ковчегом, к которому
слетались всякого рода летуны из далеких сторон. Даже годы спустя после
ликвидации пернатого хозяйства сохранялась в птичьем мире традиция нашего
дома, и в период весенних перелетов опускались, бывало, к нам на крышу целые
тучи журавлей, пеликанов, павлинов и всяческого птичьего народа.
Увы, после недолгого великолепия довольно скоро дела приняли печальный
оборот. Довольно скоро, ибо пришлось переселить отца в мансарду, в две
комнаты, служившие нам кладовками для старья. Уже спозаранку там раздавалось
смешанное курлыканье птичьих голосов. Деревянные короба чердачных комнат,
усиленные резонансом подкровельного пространства, буквально звенели гомоном,
хлопаньем крыльев, пением, токованием и бульканьем. На несколько недель мы
потеряли отца из виду. Лишь изредка спускался он в квартиру, и тогда
бросалось в глаза, что отец словно бы уменьшился, похудел и сжался. За
столом он, забывшись, срывался со стула и, маша руками, точно крыльями,