"Юлия Шмуклер. Уходим из России (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

Никто не готовил пищу - и денег не было, и жена целый день бегала по
Президиумам, ОВИРам, в компании молодых чернобородых сионистов, среди
которых теперь подвизался и Лева Розенцвайг, ныне Арье, неодобрительно
поглядывающий на бывшего шефа. Сын ходил в детский сад, это подлое
заведение, где детей звали по фамилиям - ("Миллер! - кричали его
трехлетнему сыну, - вернись немедленно!") - но где этот Миллер всё-таки
три раза в день получал горячую пищу, хоть какую-никакую - дома и этого не
было. Сергей ночью кормился бубликами; после смены шел в магазин, брал
филе трески мороженой, или котлеты готовые, если уж очень от трески
тошнило, жарил на завтрак - и они с женой ели в молчании, перебрасываясь
ничего не значащими фразами, вроде: "Капусту не давали?", или "За
электричество уплатил?" (спросить "Когда вернешься?" нельзя было).
Нищенские деньги, которые он зарабатывал, шли чуть не все на фрукты
сыну, который страдал запорами и только на яблоках кое-как выбирался. Раз
принесли помощь из-за рубежа - синие джинсы, которые они немедленно
загнали, и ещё раз - перевод на 12 долларов. Неизвестный кто-то,
американский реб ид, с козлиной бородкой и в цилиндре, как положено дяде
Сэму, пошел в банк и сказал важно: "Вот что, там, в России Миллер есть,
голодающий... Так пошлите ему 12 долларов, что ли...".
Он изображал Гене эту сцену, и она хохотала до слез, а через день
принесла деньги, и Валя принёс - как раз тогда, когда пришла повестка из
кооператива, что в случае неуплаты задолженности за квартиру дело на них
будет передано в суд.
И он взял эти деньги и отдал голодной, окончательно почерневшей жене,
которая жила все это время в аду, в истериках, припадках, умирающая от
ревности, неизвестности, ненавидящая его, отталкивающая и одновременно
желающая страстно.
Никогда прежде он не испытывал к ней такой глубокой жалости и не
понимал её так хорошо; он чувствовал, что душа его раскрывается, что он
может сострадать, сделает для неё все, что в силах человеческих, кроме
одного - в ту минуту, когда надо будет идти к Гене, он встанет и пойдет,
как лунатик. Если бы он сидел в мужском лагере, а Геня рядом, в женском,
он все равно пошел бы, под пулемет, и с той стороны, в свете прожекторов,
двигалась бы Геня.
Одна только сила на свете была сильнее - вот этот мальчик с полными
ножками, со светлой челкой, который утром, просыпаясь, первым делом
спрашивал "Где папа?", который всегда давал ему половину яблока, только у
него на руках засыпал во время болезни, с которым он каждый день сидел на
горшке, подбодряя и утешая.
Ради него надо было оставаться жить, быть здоровым, чтобы не бросить
его одного на свете:
надо было вытащить его из этой скорпионьей страны, где дети с такими
вот ясными серыми глазами, правдоискатели, были первые кандидаты в лагеря,
в сумасшедшие, рты себе зашивающие. Как-то он шел по улице вслед за женой
и сыном, и поравнявшись с двумя бабами, судачившими у подъезда, услышал,
как одна сказала другой: "Вон жидовка наша пошла, с жиденком своим" -
буднично сказала, просто, имея в виду только назвать предмет, и поглядев в
её толстое лицо, он вдруг понял, что его малыш такой же очевидный жид для
них, как если бы у него нос сросся с подбородком, или уши загнулись бы
пейсами.