"Юлия Шмуклер. Уходим из России (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

Другой, свободный мир шумел где-то там, говорил по-английски, смеялся,
пел-счастливые, непонятные, чем-то заслужившие свою свободу люди. Боже
мой, вместе с Геней, увидеть Париж, Лондон, Италию... Прийти в кафе, взять
чашку кофе, газету, заложить ногу на ногу, сказать громко: "Правительство
наше - дерьмо собачье"... Или, скажем, так:
"Козла выжили, а все псиной воняет..." Нет, это для них слишком тонко,
не поймут, лучше так...- и Геня зажимала ему рот, чтобы соседи не
услыхали. Сама она не хотела ни в Париж, ни в Лондон, а только в
Иерусалим. Один звук этого имени казался ей волшебным. Для неё это был не
город, где пьют кофе или покупают мыло, а некоторая таинственная обитель,
специально для духовных потрясений.
Туда вела извилистая тропа, по древним, каменистым горам Иудейским;
взмах за взмахом торы отходили, отодвигались все дальше-и вдруг на одном
из поворотов в открывавшемся проеме вставал Иерусалим, мистический город в
поднебесье. Он грозно сиял на семи зеленых холмах, и Геня, не решаясь
подойти, стояла и смотрела издали; но когда, к закату, она всё-таки
поднималась к его белым стенам, теплым от солнца-она сама ждала себя у
этих каменных стен, в черном, улыбаясь странной слепой улыбкой, выцветшей
от ожидания.
Когда Геня несла всю эту околесицу, сидя, полуголая, на постели, с
вдохновенным видом взмахивая рукой, чтобы показать сияние Иерусалима, даже
в засохшей груди Сергея пробуждались еврейские чувства, и он принимался
целовать, обнимать ее, и кончалось дело известно чем.
И он в сотый раз перебирал все возможности- Гении муж поехал бы, даже
зная, что она любит другого, но старуха эта, мать, у которой он был
единственный, кровиночка, остальных поубивали-больная эта, суровая старуха
была тормозом, камнем на шее, из-за неё все рушилось. Она жила в деревне,
держала корову, ходила упрямо в церковь, и брать ее, надо было брать
корову, избу, деревню-Россию. Одна мысль о разговоре с нею казалась
невозможной. Хотя бы она умерла скорей-он не говорил этого, и даже не
позволял себе так думать, но надеялся. Муж тоже мог попасть в аварию, мало
ли что; он сам мог умереть, что было не так уж плохо...
И в то же время он знал, что ничего такого не случится, что этот
последний миг-назначен, что их судьба проигрывается на неких сценических
подмостках, в чьей-то крепко сколоченной пьесе, и по логике действия
должен был настать этот конец, кульминация, разрыв души, через который им
придется пройти. Последующая загробная жизнь виделась ему в отвратительно
жизнерадостной раскраске, с оранжевыми апельсинами и желтыми курами. Геня
же оставалась на серой земле, с мужем, к которому она вернется - все
вернется на круги свои - занавес медленно закрывается.
Он чувствовал себя беременной сукой, прижатой дверью, и сердце ломило
все сильнее, готовя инфаркт. Одной мысли о Генином муже было достаточно,
чтобы вызвать приступ - его так и заливало ненавистью к этому образцовому,
сдержанному типу, который, правда, Геню не трогал, что было благородно с
его стороны - но ведь почему? Потому что надеялся снова заполучить её
целиком, с потрохами, и слопать в уголочке, где никто не видит. Ведь что
этот негодяй сказал Гене: "Не думай обо мне; у нас вся жизнь впереди". А
эта дурочка восхищается им, сидит субботу и воскресенье дома, раз он так
просил. Ах, Геня, Геня!
У него самого семья безнадежно разваливалась, дом стоял как нежилой.