"Юлия Шмуклер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

подошел прямо ко мне, ставя ноги носками внутрь, и вручил коробку, бормоча
толстыми, со слюнями, губами:
- Вот вам, позявуста... От Бенцион Мосеица... Игвайтес, позявуста...
И он отошел, кланяясь и расшаркиваясь, и стал вручать авоську маме,
показывая нам обширнейший зад в слишком коротких для него, черных обвислых
штанах:
- Манецка, тут кувица... Кувица - пвосто квасавица. Остовознее,
яицки...
Я раскрыла коробку - внутри лежала покойница-кукла, в газовом платье и
кожаных ботах. Мальчишки, потрясенные куклой и "кувицей-квасавицей" (курицу
ели до войны, кто успел родиться), ощутили непреодолимый порыв смыться и
один за другим пошли мимо Бенцион Моисеевича к выходу, глядя на него сбоку,
будто гуси. Мы же сели обратно за стол и стали есть продукты Венцион
Моисеевича. Причем, я все ела и ела, а на столе все оставалось и оставалось.
Бенцион Моисеевич скоро освоился, чавкал с азартом, хлюпал, втягивая с
ложечки чай, цыкал зубом и с восторгом рассказывал о каком-то Варнавицком,
который спас положение и спрятал текстиль на складе. Я временами вскидывала
на него глаз, а мама сидела и краснела, и когда он ушел, она только сказала
умоляюще:
- Но он очень добрый... - и посмотрела боязливо, бедная лошадь.
Мне стало ее жалко и я ответствовала сурово: - Да мне-то что... Пускай
живет. Что я, живодер какой...
Вот так это носорогое вошло в наш дом, и начало хлюпать и чавкать, и
лопотать неразборчиво о своем техгстиле, и приставать к маме с коммерческими
вопросами ("Как ты думаес, дать Вавновицкому или не дать?"), и довело меня
до того, что даже Герман в "Пиковой даме" пел для меня с торговым оттенком
- "Вы можете составить счастье целой жизни, и оно вам ничего не будет
стоить..." И хотя Бенцион действительно имел доброе сердце, помещавшееся
где-то в пузе, и сводил меня к зубному врачу (половина зубов уже
перекрошилась к чертовой матери), и мама заходила в новом платье, завитая,
как баран, и я тоже, получила новые башмаки и форму - я не особенно любила
его, потому, что животное любишь, когда его сам выращиваешь, а мне он был
вроде в нагрузку, от пионерской организации. Но зато он принес в дом великое
благо - деньги, и я могла, наконец-то, как и подобает приличным девочкам,
явиться к своей строгой учительнице и приступить к частным занятиям музыкой.
Мы быстро прошли музыкальную грамоту, покончили со всякими там
"Петушками" и "Солнышками", и однажды учительница поставила передо мной
темно-желтую тетрадь, "Детский альбом" Шумана, и открыла на пьесе "Отзвуки
театра". Глаза у меня полезли на лоб, когда я заиграла эти волнительные
звуки, дыхание сперло, блохи от учительской собаки разом вцепились в бок -
о, миг счастливый! Да, есть и у нас о чем вспомнить, ничего не скажешь.
С тех пор я ничего так не желала, как повторять подобные минуты, и едва
вернувшись из школы, бросив в угол портфель, а в рот - кусок хлеба, уже
сидела за пианино и так называемое играла - а именно, со страшным пылом и
жаром лупила по клавишам, распевая во все горло, наступая на педаль, что мне
было строжайше запрещено, и подбираясь сладострастно, бухала левой рукой
какой-нибудь басовый аккорд, так что только струны стенали. На самом-то деле
я сидела в это время на эстраде, исполняя концерт для фортепиано с
оркестром, в длинном белом платье - у меня только хватало ума не обнажать
плечи.