"Юлия Шмуклер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

Никому не было до меня дела. Я вдруг увидела себя со стороны - кто это там
стоит на тротуаре, такой маленький, жалкий, весь пораненный какой-то? У
меня, действительно, была ссадина на лбу (об вагонетку), сбитые локти, и на
ноге, около самого драного носка - огромнющий, чернющий синяк (об железные
ворота). Обычно я на это внимания не обращала, но сейчас, в этом приступе
жалости к себе, у меня все раны заболели, как у инвалида Отечественной
войны.
И потому очень мрачно, хлеща горе стаканами, я отправилась домой, по
всей цепочке безобразных переулков, которые ведут от Пушкинской к обеим
Бронным - Палашевский, Южинский, Трехпрудный, Козихинский, направо, налево,
направо, налево - но с каждой минутой, по мере приближения к дому, со мной
происходили все более чудесные и разнообразные превращения. Сущность моя
наполнялась все более геройским содержанием, и синяки сверкали горделиво.
Шел не кто-нибудь, а известный в этих местах человек, непобедимый
казак-разбойник, которого никто и никогда догнать не мог; личность, высоко
стоящая в иерархии дворовых отношений, которая собиралась, к тому же,
заняться музыкой - да, да, мы сами слышали, она замечательно играет! Бах
этот - ей раз плюнуть (я сплюнула), Бетховена шпарит - любо-дорого...
Так что в квартиру я вошла уже повеселевшая, привычно не обращая
внимания на соседа-слесаря, который был человек скромненький, хоть и пил
смертным поем - и похватав оставленную на столе картошку, направилась
прямехонько к этому таинственному черному ящику, который притулился себе в
углу, случайно уцелевший после эвакуации.
Стояли самые сумерки. Я подняла крышку, нажала на клавишу, и он
произвел длинный, расстроенный "бом", будто сообщил что-то очень важное -
но что? "Бом" облетел нашу большую темную комнату, обмахнув предметы, и
оглянувшись, я увидела, как мы стоим подряд в полумраке - пианино, я сама,
комод, мамина кровать, стулья... Для чего мы все? Что произойдет с нами в
будущем? Через год, через два - мы будем стоять вот так же, но ведь
когда-нибудь, кто-нибудь уйдет - кто? Комод, наверное, - у него был такой
вид. А вдруг это буду я, в сосновом гробу? Вот когда мама пожалеет! Закричит
"Доченька моя, встань поскорее!" А я лежу вся белая, каменная... Нет, ей
богу, что ж это такое... Слишком рано, безобразие какое-то... И я дунула на
улицу, где давно уже павлиньими голосами кричали ребята.
Наутро я стала думать - где же, все-таки, взять деньги? Мама, конечно,
платить не могла. Она вообще после смерти отца стала не в себе - то есть,
ничего такого она не делала, а просто вечерами, отработав восемь часов,
отстояв в очередях, отстирав, приобрела манеру сидеть на своей большой
кровати, свесив ноги, и шептать что-то самой себе сухими губами. Или она
бродила с распущенными волосами, как Лючия ди Ляммермур ("Входит Лючия; ее
вид подтверждает страшные предположения Раймонда" - как было сказано в
либретто).
Поэтому я даже удивилась, когда она разрешила мне позвать мальчишек на
день рождения и спекла мои любимые пирожки с картошкой. Но как только мы,
давясь, начали запихивать эти пирожки в рот, торопясь, чтобы захватить
побольше, в передней раздался звонок, сосед-слесарь открыл и вызвал маму. И
мы с мальчишками, открыв рты, в которых виднелась незаглоченная картошка,
стали глядеть, как открывается дверь и входит смущенная мама, а за ней
невиданное пузатое дитя, пожилой еврей, подстриженный под носорога, с видом
застенчивым и взывающим к расположению, с большой коробкой и авоськой. Он