"Юлия Шмуклер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

большое удовольствие.
Но дальше он действовал безукоризненно - сообщив маме, что в случае,
если ее посадят, Шурика наверняка отдадут в детский дом (он сам не знал,
отдадут или нет, но знал, что в КГБ ей так скажут). И что надо срочно мотать
в Израиль, благо вызов еще не кончился, и благо ее уволили с работы -
характеристика не нужна. И он сам потащил ее, безвольную, не
сопротивляющуюся, по всем инстанциям, и через два дня документы были уже в
ОВИРе - вместе с вызовом, из которого папа вычеркнул себя железной рукой,
процедивши сквозь зубы: "я-то уж как-нибудь доберусь". Спасая семью, он
совершенно преобразился, постройнел даже, а уж глядел, как сущий Наполеон -
так что Ревекка Ефремовна, первый теперь друг, осыпала его льстивыми
похвалами, кормила плотно и стелила на ночь на диване.
Кто был в восторге, так это Шурик - ив тот же день вся автобаза
подала, в едином порыве, с женами и детьми, постановив на общем собрании
добиваться вывоза советских автобусов - потому что это безобразие было так
оставлять старые автобусы, к которым все привыкли и любили их. И во вновь
созданном объединении "Москва-Израиль" немедленно началась кипучая
деятельность, стук молотков и таскание ящиков, на которых большими буквами
было написано "Эйлат", - ибо именно туда двигалась автобаза, привлеченная
приятным звучанием местности и местоположением у моря.
И Ревекка Ефремовна тоже вдруг почувствовала прилив патриотических
чувств, и вспомнила иврит, который учила когда-то в детстве, и помянула
дедушку, покойного, который, оказывается, так хотел умереть на родной земле,
и поделилась с Шуриком той своей мыслью, что маме в Израиле хорошо бы выйти
замуж, за местного, сабру, и что она этим займется по приезде. Но Шурик,
который насчет замужества имел слабое представление, а только не терпел,
когда его маму обнимали, сказал, что мама теперь закреплена за автобазой, и
вообще, что промаслится, то уж не отмаслится - на что Ревекка Ефремовна, не
найдясь с ответом, замолчала.
И даже мама, глядевшая поначалу недоверчиво, будто Лазарь воскрешенный,
скоро раскусила всю прелесть нехождения на работу, освобождения от собраний
этих, голосований - и стала ездить за город, в апрельские раскисшие леса,
где бродила часами, наступая на старую лыжню. И как-то она, явившись,
рассказала, что видела потрясающую сцену - как здоровый рыжий кот, большой
хам, судя по морде, делая вид, что смотрит в другую сторону, шел на
заклевавшегося воробья - но не успел, воробей вскрикнул и взлетел - и
тогда кот сплюнул (мама клялась, что сама видела), надел на морду выражение
безразличия и независимо стал точить когти о дерево. И когда она кончила,
папа, все еще радостно смеясь, двинулся за ней в коридор, похожий на
деревенского парня, ухажера не из первых, и там, в уголке, прижал смеющуюся
маму и стал целовать ее - так что, когда Шурик начал вклиниваться и
разнимать их, мама уже только сказала слабым голосом: "Шурик, не мешай"" и
продолжала в том же духе.
И, конечно, они тут же стали сетовать на судьбу и стенать по поводу
предстоящей разлуки, причем насчет палы выяснилось, что на нем теперь висят
алименты до совершеннолетия, миллионы какие-то, и требовалось еще разрешение
от девицы, которое она вполне могла не дать - да и с какой стати ей было
давать, спрашивается? И папа, бодрящийся перед мамой, говорящей решительно:
"ничего, ничего, что-нибудь придумаем" - на самом деле леденел от страха и
поминутно сплевывал набегающую слюну, думая, что если эта сука не даст ему