"Юлия Шмуклер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

необратимые события: она развелась с ним, и вселилась Ревекка Ефремовна, и
он записался отцом в метрику родившегося ребеночка - правда, наотрез
отказавшись регистрировать брак. к которому его понуждали со всех сторон -
и девица, улыбавшаяся зазывно, и мамаша ее, такая ласковая, что хоть на рану
прикладывай, и еще какие-то пузатые родственники, встречавшие его широкой
улыбкой и словами "мазлтов, мазлтов", державшие его, по-видимому, за
последнего дурака.
Жил он теперь у замужней сестры, в перенаселенной квартире, экономя
деньги на всем, чтобы больше отдавать маме - и сидя поздно вечером с
сестриными гостями, дожидаясь, пока они уйдут и можно будет лечь спать, он
временами испытывал страшный гнев, почти ненависть, думая, с какой легкостью
мама разрушила их жизни, как она не любила его и при первом же столкновении
с жизнью предала.
Но когда он встречал ее после работы, по дороге домой, и брал из рук
тяжелые сумки, и видел ее усталый, больной взор, криво надетую шапку,
стоптанные туфли - он только умолял ее прерывающимся голосом не быть такой
идиоткой, не губить их всех - на что она обычно отвечала, что у ребенка
должен быть отец, не имея в виду Шурика. Шурик, как она сообщала, был уже
большой, он угрохал ее пишущую машинку, пытаясь взять без спроса, и отдал на
ремонт накопленные деньги.
И папа замолкал, зная, что она упряма, как осел, я чувствуя за собой ту
единственную вину, что он никак не мог привыкнуть к этому своему новому
порождению, красненькому, влажному существу, этому незадачливому, который
глядел куда-то в потолок странными, выпученными глазами - и с тоской
вспоминал крупного, большеголового Шурика, всегда веселого, солидно, прочно
занимавшего отведенное ему пространство, глядящего толково и осмысленно. Но
зато как же люто он ненавидел ребеночкину мамашу, округлившуюся, налившуюся
розовым, как клоп - куда только желтизна и чернота девались - умильно
улыбающуюся ему всей пастью, изображая кормящую мадонну с младенцем - так
бы прямо взял и запустил ей чем-нибудь тяжелым в голову.
Он все терпел и терпел и дотерпелся уже до того, что готов был жить в
своем бывшем доме на чердаке, есть из плошки принесенную мамой еду - как
вдруг произошла, наконец, та самая встряска, которую он ждал, завертелось,
закружилось мамино государственно-преступное дело в институте. Оказалось,
что мама, пользуясь служебным положением и не в силах дождаться ремонта
машинки, перепечатывала на казенной такие страсти, как неизданные стихи
Мандельштама, а кто-то увидел и донес. И шрифт, и сила удара совпадали, да
мама и не отрицала ничего, а только отказывалась назвать, кто дал ей
самиздат, говоря, что нашла в электричке. Ей резонно возражали, что раз
нашла - зачем же перепечатывать, на что мама упрямо замолчала, хоть кол ей
на голове теши, и полностью замучила сотрудника первого отдела, ведшего
допрос, пожилого партийца, сердечника, который, глотая валидол, слабым
голосом пообещал ей передать дело куда повыше.
Пока что маму срочно уволили, как несправившуюся и доверия не
оправдавшую - и через день она уже сидела дома, слушая причитания Ревекки
Ефремовны и играя с Шуриком в лото. Ревекка Ефремовна, вспомнив свою богатую
опытом жизнь и мужнину посадку в пятьдесят втором, до того растерялась и
напугалась, что когда в дом явился папа, весь бледный, косящий от
напряжения, она бросилась к нему со словами: "Слава богу, вы пришли!
Сделайте что-нибудь!" - и если бы не серьезность момента, папа получил бы