"Юлия Шмуклер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

захлопнулась за ним, что он потеряет Геню, что он умрет без нее. Геня, Геня!
- Я не могу ехать,-сказал он хрипло.-Умоляю тебя...
Но дело сделано было; жена уже получила характеристику, уже прошла
партсобрание, где ее исключили из партии, райком, где исключение утвердили
- она подавала, в любом случае, с сыном - а это означало, что он ехал
тоже. Оставалась одна, сумасшедшая, надежда - что Генин муж пустит Геню,
отдаст дочку, или поедет сам-что угодно-вместе со своей матерью, старухой,
крестьянкой, видавшей всех евреев в гробу, включая Геню.
Он побежал к Гене, уложив жену после страшной истерики, со снотворным,
- сын спал, слава богу, - и она вышла на лестничную площадку, в незнакомом
байковом халатике, держа руки у горла. Он кое-как рассказал ей, что
случилось, а она смотрела на него с ужасом, и из глаз ее текли слезы,
совершенно беззвучно, тихо, и только временами она переглатывала,
непроизвольно. Он что-то шептал ей, обнимая, судорожно целуя-но она ничего
не слышала, дергаясь от всхлипываний, стараясь удержаться-потому что за
дверью стоял муж и слушал.
Кто-то начал подниматься по лестнице, тяжело ступая, шли сюда-деваться
было некуда, на двери чердака висел огромный ржавый замок-и он сам втолкнул
ее в полуоткрытую дверь квартиры, и захлопнул крепко. Подошел плотный,
пожилой мужчина, сосед, похожий на серого борова, поглядел подозрительно,
долго возился с ключами,-наконец, вошел. Теперь была его очередь стоять у
дверей и слушать; какие-то очень слабые звуки доносились из глубины, может
быть, рыдания.
Появился черный кот, сел, аккуратно подвернув хвост - имел, наверное,
право, жил здесь. Сергей испугался, что коту откроют и увидят его-и начал
спускаться по лестнице. Это была узкая московская лестница, в таком же
панельном доме, как у него-и на второй площадке ему стало худо, заломило
сердце, он захлебнулся слюной и сполз на ступеньки. Он сидел на лестнице,
пока внизу опять не хлопнула дверь - и тогда, кое-как, на карачках,
спустился вниз и на улице уже отдышался.
И пошла эта новая, предсмертная жизнь, вся в сером тумане, на последнем
издыхании. Они встречались после работы, около ее института. Он уже не
работал-ушел сам, чтобы не подводить Валю и Леву, и ночами грузил хлеб в
булочной-и стоя возле института, в старой кепке и пальто, чисто выбритый,
только сдержанно кивал тем знакомым, которые не боялись поздороваться. Все
они шли после семинаров, экспериментов-убогих, он знал это, но удержаться
не мог-завидовал. Как на грех, в булочной ему приходили в голову хорошие
идеи, и он записывал их, потому что проверить негде было.
Выходила она, эта родная девочка, дочка, в синем, на боку беретике; она
бежала к нему, и он брал ее маленькую ручку, засовывал вместе со своей в
карман, и так они ходили часами, по улицам, и он гладил, ласкал эту ручку,
потом брал другую, и вся их жизнь была в этих руках, переплетавшихся,
сжимавших друг друга.
Два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, Валя Костюченко
предоставлял им свою квартиру, и они могли хоть немного утолить свою
страсть, которая начала принимать катастрофические размеры. Он уже не мог
существовать, если не звонил ей утром, домой, и потом днем, на работу, и
всегда более или менее знал, как она спала, что ела, чем сейчас занимается.
Не было такой вещи, в которой она отказала бы ему, а он, зная, что осталось
всего-то ничего, тридцать, сорок таких понедельников и четвергов, умирал от