"Эрик-Эмманюэль Шмитт. Дети Ноя" - читать интересную книгу автора

за то, что Ты принимаешь нас в доме Твоем!"
Я поднял голову: это и впрямь был всем домам дом! И уж точно не чей
попало! Дом, где не было ни дверей, ни внутренних перегородок, с цветными
окнами, которые не открывались, с бессмысленными колоннами и закругленными
потолками. Зачем эти выгнутые потолки? Почему они такие высокие? И почему
нет люстр? И зачем среди бела дня зажигать вокруг кюре свечи? Быстро оглядев
помещение, я убедился, что скамей для всех нас было достаточно. Но куда же
сядет Бог? И почему сотни три людей, сгрудившихся в самом низу этого жилища,
занимают так мало места? Зачем нужно это огромное пространство вокруг нас?
Где в этом доме обитает сам Бог?
Стены затрепетали, и этот трепет превратился в музыку: заиграл орган.
Высокие звуки щекотали мне уши. От низких по спине пробегала дрожь. Мелодия
растекалась, густая и изобильная.
В мгновение ока я все понял: Бог был здесь. Повсюду вокруг нас. Повсюду
над нами. Это был Он - воздух, который трепетал, пел, взмывал ввысь, под
своды, и изгибался под куполом. Это был Он - воздух, расцвеченный витражами,
сияющий, ласковый, пахнущий миррой, воском и ладаном.
Сердце мое было полно, я сам не понимал, что со мною. Я вдыхал Бога
всеми легкими, я был на грани обморока.
Литургия продолжалась. Я совершенно ничего не понимал и наблюдал за
обрядом лениво и восхищенно. Я пытался вникнуть в слова, но все это
превышало мои интеллектуальные способности. Бог был то один, то их вдруг
становилось два - Отец и Сын, а порой и целых три - Отец, Сын и Святой Дух.
Кто был этот Святой Дух? Родственник? Потом меня и вовсе охватила паника: их
стало четыре! Шемлейский кюре присоединил к ним еще и женщину - Деву Марию.
Запутавшись в этом внезапном богоумножении, я переключился на пение, потому
что мне нравилось подпевать.
Когда же кюре собрался раздавать круглые маленькие печенья, я было
пристроился в очередь, но мои товарищи меня не пропустили.
- Тебе пока нельзя. Ты маленький. У тебя еще не было первого причастия.
Слегка огорченный, я все же вздохнул с облегчением: меня отстранили не
потому, что я еврей, значит, это не так уж заметно.
Возвратившись на Желтую Виллу, я побежал к Руди поделиться своими
восторгами. Мне никогда прежде не доводилось бывать ни в театре, ни на
концерте, и католическая церемония представлялась мне великолепным
спектаклем. Руди добродушно выслушал меня и покачал головой:
- А ведь самого прекрасного ты не видел...
- Ты о чем?
Он взял что-то в своем шкафчике и знаком велел мне следовать за ним в
парк. Уединившись под каштаном, вдали от любопытных взглядов, мы уселись на
землю по-турецки, и тогда он протянул мне то, что принес с собой.
Из молитвенника в замшевом переплете, невероятно ласковом и нежном на
ощупь, со страницами с золотым обрезом, напоминавшим золото алтаря, и
шелковыми ленточками-закладками, похожими на зеленое облачение священника,
он извлек чудесные открытки. На них была женщина, всегда одна и та же, хотя
черты ее лица, прическа, цвет глаз и волос менялись. Каким образом я узнал,
что она была та же самая? По свету, исходившему от ее чела, по ясному
взгляду, по невероятной белизне кожи, которая слегка розовела на щеках, и по
простоте ее длинных, ниспадавших складками платьев, в которых она выглядела
такой величавой, сияющей, царственной.[4]