"Николай Шмелев. Пашков дом" - читать интересную книгу автора

клинику, бросил дом, семью, стал уже даже не врачом, а по существу, бродячим
проповедником какой-то мало кому понятной пока религии и теперь был, что
называется, полностью на вольных хлебах - сам себе хозяин, ни кола ни двора,
ни начальства, ни семьи, куда хочешь, туда и иди, где хочешь, там и живи...
Живи, проповедуй какого-то своего, нового бога, только не очень попадайся на
глаза властям... Они, как известно, неорганизованности не любят, на бога-то
им наплевать, а вот если шатается беспричинно человек туда-сюда...
- Поделюсь, друг мой, Константин Иваныч, - в тон ему отвечал Горт. -
Отчего ж не поделиться? Поделюсь... Поменьше бы надо человечество спасать...
Побольше бы надо думать о тех, кто рядом, кому без тебя не прожить... И о
себе. И о себе тоже думать... Может быть, главное-то зло - не в
человечестве? Может быть, оно в тебе, во мне, в каждом из нас, кто здесь
сидит?
Прошло, однако, какое-то время, и он начал замечать, что за столом у
них собиралась не просто компания симпатизирующих друг другу людей: нет, это
было, несомненно, нечто большее, только вот что конкретно - тогда, по
крайней мере, он не смог бы объяснить. Иногда он перехватывал обрывки
каких-то фраз, которые можно было истолковать как деловые сообщения или даже
поручения то одному, то другому из сидевших за столом; не раз, обычно на
журнальном столике в углу - видимо, читали до его прихода - он находил
потрепанные, явно прошедшие через многие руки листки, либо посвященные
какому-нибудь обиженному властями лицу, либо в форме хроники всего
происшедшего в этой области за тот или иной срок; иногда у них в доме
появлялись и новые личности - все больше какие-то хмурые, настороженные
юноши, по-видимому, без определенных занятий, которых представляли обычно
или с улыбкой - вот познакомьтесь, наш новый Ломоносов, тоже из Холмогор,
пешком пришел, - или просто, как факт: двоюродный брат из провинции,
проездом, деваться ему некуда, если не возражаете, пусть с нами немного
посидит...
Признаться, иногда ему, Горту, до боли бывало жалко всех этих людей,
особенно молодых. В их резких, подчеркнуто независимых голосах ухо его
частенько - и очень явственно! - слышало какую-то странную растерянность,
неприкаянность, какую-то давнюю, идущую издалека жалобу, обращенную к
кому-то, кто мог бы терпеливо, не сердясь и не бранясь, хотя бы однажды
выслушать их, выслушать то, что наболело - про самого себя, про свою
нескладную, никак не получающуюся жизнь, про тех злых людей, которые
когда-то обидели их и продолжают обижать...
Разве так уж трудно было бы при желании, думал Горт, понять этих
неприкаянных молодых людей, обласкать их, смягчить, помочь им как-то с
толком устроить свою жизнь? И разве представляло какую малейшую трудность
устроить хоть одну выставку этому художнику? Ну, стал человек вместо
строителей будущего писать берцовые кости на красном фоне - ну так и что?
Кому от этого плохо? Не нравится - не смотри. Нет, бульдозером по
мольбертам, по холстам... Зачем?! И разве трудно было дать высказаться на
страницах какого-нибудь журнала этому профессору политэкономии? Ведь он же
за дело болеет, за дело - не за пустяки! А вдруг и скажет что-либо путное,
нужное всем?.. И если уж на то пошло - разве так это немыслимо, так
невозможно было принародно, в полный голос, попросить прощения у всех тех,
кто ни за что ни про что попал в свое время под безжалостное сталинское
колесо? Ведь вы же даже сами тогда еще, в начале 60-х годов, собирались