"Николай Шмелев. Пашков дом" - читать интересную книгу автора

прижавшись друг к другу и стараясь унять легкую дрожь, все еще не
отпускавшую их обоих, - то ли от ночного холода, то ли от возбуждения, от
всего этого обилия лиц и голосов, опять растревоживших, растормошивших в них
что-то, чему давно уже, казалось бы, пора было утихнуть и отмереть:
действительно, какое им в конце концов дело, что где-то что-то сейчас
происходит, что кто-то сейчас плачет, а кто-то смеется, что кто-то кого-то
любит, а кто-то кого-то нет? На улицах уже не было никого, домой не
хотелось, хотелось идти так и идти одним, по пустым улицам, хоть до утра, и,
бывало, они с Татьяной нарочно выбирали какие-нибудь самые длинные, самые
обходные пути до своей Неглинки, чтобы подольше не расплескать, удержать еще
немного это счастливое состояние, которому, как они знали оба, стоило только
переступить порог их дома, неизбежно придет конец... Удивительная вещь -
ночной город! Люди, что ли, причина всему, вернее, их почти полное
отсутствие на улицах в эти часы? Казалось бы, те же мрачноватые дома, те же
деревья, те же фонари, что и по вечерам, когда еще суета не улеглась, но как
чисто, как светло на душе ночью, как хорошо идти по безлюдным площадям, по
улицам, по маленьким уснувшим переулкам, прислушиваясь к звуку собственных
шагов, заглядывая в темные окна и недоуменно озираясь по сторонам - куда, в
какой мир тебя занесло?
А еще были в жизни тогда и другие радости, другие открытия... Сколько,
например, чуть не с самого детства слышал он вокруг себя: "Балет, балет...
Ах, балет!" Слышал и не мог понять - чего люди с ума сходят, чего ахают?..
Балет - ну и балет... А как-то раз попали они с Татьяной на "Отелло",
который привез тогда в Москву Чабукиани... И вещь-то была, по совести
говоря, не ахти. Слабенький был балет... Но в нем был один выход самого
Чабукиани, танцевавшего Отелло... Боже мой, что с ними тогда было! Никогда в
жизни не забыть ему этого помешательства, этих двух-трех минут, вывернувших
его душу наизнанку, вытряхнувших из него наружу все, что лежало там, в самых
его потемках, и чего в себе он никогда прежде не подозревал. Был момент - он
даже испугался тогда самого себя: этот безумный, плачущий человек, рвущийся
в полном беспамятстве туда, к сцене, где стоит, вытирая пот со лба, этот
волшебник, этот шаман, околдовавший всех, заставивший всех кричать, махать
руками, проклинать свою бездарную, убогую, муравьиную свою жизнь, - неужели
этот человек и есть я?.. Или Эдит Пиаф - ведь он, может быть, чуть не первый
открыл ее тогда в Москве, это уж потом, где-то в половине 60-х годов, о ней
узнали все... Сколько же силы, сколько красоты было в этом маленьком уродце,
подыхающем от туберкулеза, от табака, от наркотиков, от своей не нужной
никому любви, в этой худенькой женщине с измученными, намотанными, как жилы
на кулак, нервами, захлебывающейся от отчаяния, шатающейся под ударами,
сыплющимися на нее со всех сторон, но не сдающейся никогда и ни перед кем и
каждый раз, тряхнув головой и проглотив комок в горле, начинающей все с
нуля!.. И Брейгеля он тогда открыл для себя, и Тулуз-Лотрека... И о Шагале
тогда Москва только-только начала узнавать... Кто-то из друзей сделал ему
тогда царский подарок - привез из-за рубежа альбом раннего Шагала: Витебск,
купола церквей, покосившиеся деревянные домишки, коза у забора, старый еврей
в длиннополом сюртуке, тоненький серп луны... А в небе, взявшись за руки, в
подвенечном платье и строгой черной паре, бледные, сосредоточенные,
недоступные в этот час ни для чего земного жених и невеста... О, какой
щемящей грустью веяло от его картин, какой робкой была в них человеческая
надежда, как же мало просили эти люди от судьбы и как уже тогда этот