"Николай Шмелев. Пашков дом" - читать интересную книгу автора

смогла ему этого никогда простить... Что ж, ее, конечно, тоже можно понять:
пора было слезать с родительской шеи, а на зарплату ассистента не очень-то
разгуляешься, к тому же еще с ребенком, да и потом, после, все эти прожитые
вместе двадцать пять лет - когда с деньгами было легко? Никогда... С чем, с
чем, а с ними, откровенно говоря, никогда не было легко...
Почему, по каким мотивам он отказался? Трудно сказать. Никакой
отчетливой цели, которая бы подчиняла себе все, у него тогда не было, а было
лишь смутное ощущение, что это все не его. И не то чтобы он боялся работы,
перегрузок, ответственности, боялся потерять ту иллюзию свободы, которую ему
давал университет, - нет, ничего этого он не боялся, и работал всегда он
много больше, чем ему полагалось, по крайней мере никаких суббот и
воскресений он ни тогда, ни во всю свою последующую жизнь не знал, да и не
хотел знать. А вот топорщилось что-то у него внутри, протестовало против
такой перспективы, и руки-ноги сразу делались ватными, когда он представлял,
как он пойдет, как согласится, как должен будет выдавить из себя прямое и
необратимое: да, согласен, хочу... Нет, не пошел, не выдавил... И надо
отдать должное жизни: она-таки знает, как отделять овец от козлищ - больше
ничего подобного ему уже никто никогда не предлагал...
А и тогда тоже много было хорошего в жизни! И тогда тоже было хорошо...
Все бурлило, кипело, все двигалось вокруг, рушились какие-то, как прежде
думалось, на веки вечные установившиеся представления, отовсюду, как ростки
из-под слежавшегося апрельского снега, полезли наружу какие-то надежды,
вновь ожили умолкнувшие, казалось бы, навсегда голоса, все во всем
сомневались, все что-то предлагали, каждый дудел кто во что горазд...
Вспомнилось, как они с Татьяной две недели подряд каждый вечер бегали в
консерваторию, на первый конкурс имени Чайковского - это было событие,
такого в Москве прежде не бывало, конкурс взбудоражил всех. Какими путями
Татьяна добыла им обоим абонементы - сейчас, конечно, не вспомнишь, но что
достала именно она, а не он, это он помнил хорошо. И помнил, и тоже очень
отчетливо, как они собирались тогда на эти концерты, какая суета стояла в
доме, как Таня металась от туалетного столика к большому зеркалу в ванной и
обратно, как она долго, морщась и вертя головой то в одну сторону, то в
другую, примеряла серьги, взятые по этому случаю напрокат у матери, как
спорила с ним, какой галстук ему надеть, как они вместе уговаривали Ларку не
бузить, слушаться бабушку, пока их нет, и не ждать их, самой ложиться
спать... А у подъезда консерватории их встречали огни, блеск, полированная
гладь машин, пристроенных как попало на тротуаре, оживленная, приподнятая
толпа, возбужденные голоса, красивые женщины, еще не вымершие московские
чудаки, старушки в декольте, очкастая молодежь...
Особенно отпечатался в памяти последний, уже не конкурсный концерт, а в
нем двое - Ван Клиберн и Лю Ши-кунь. Один - кудрявый, курносый, артистичный,
с изнеженными женственными движениями и плавными, волнистыми изгибами
невероятно длинных рук, взлетавших и падавших над роялем, беспрестанно
откидывавшийся назад, закатывавший глаза и каждый раз вдыхавший в себя
воздух так, как будто это был вовсе и не воздух, а пряный аромат каких-то
экзотических цветов, от которых у него кружилась, изнемогала голова, и не
игравший даже, а уносившийся вместе с музыкой куда-то ввысь, в поднебесье, в
иной, божественный мир, где нет и не может быть ничего низменного и подлого,
ничего, что могло бы оскорбить его возвышенную душу... И другой - суровый,
строгий, аскетичный, весь какой-то деревянный, негнущийся, если судить по