"Николай Шмелев. Пашков дом" - читать интересную книгу автора

надо было прочитать, и не откладывая, все, что только-только начало тогда
выходить из-под запрета... Великое слово - надо! Скольким же в своей жизни
он обязан ему... Если он вообще не сломался, не сошел с круга, если он
что-то сделал в жизни, то только потому, что оно, это слово, всегда давило
на него, не отпускало, не давало расслабиться, не позволяло никакой
передышки - сегодня одно, завтра другое, послезавтра еще что-то, чего нельзя
было ни забыть, ни хотя бы отложить... Как же часто хотелось тогда плюнуть
на все, растянуться у себя на продавленном диване, отвернуться к стене и
никуда не ходить, ничего не делать, лежать так и думать о ней, о себе, о
том, почему же все так нескладно получилось, зачем ей это нужно было, почему
возник этот человек... Или же, наоборот, вскочить, позвонить ребятам,
натянуть пиджак, галстук, сунуть в карман все, что еще осталось от
стипендии, закатиться куда-нибудь, где дым, шум, веселье, где его ждут, где
его примут с распростертыми объятиями и где, слава богу, никому нет никакого
дела, что там, какие булыжники ворочаются у него в голове: давай, Саня,
друг, наливай, пей, веселись - однова живем!.. Но ведь надо было идти? Надо.
И он шел: по Неглинной, мимо Большого театра, мимо "Националя", мимо
Университета - туда, где на зеленом пригорочке, видный отовсюду, стоял
старый, известный всей Москве Пашков дом.
Конечно, дело было не в одной библиотеке, или, во всяком случае, не
только в ней. Помогало, конечно, еще и то, что товарищи в большинстве своем
любили его, и жилось ему поэтому, особенно в студенческие годы, грех
жаловаться, в общем-то, легко: по свойствам ли своего характера или просто
по везению, но обычно он был избавлен от этих мелких, иссушающих душу дрязг,
мышиной возни, уколов в открытую или исподтишка, за спиной, этих
унизительных ссор, перешептываний, косых взглядов вслед... Что ж, поводов
для зависти он не давал, никуда никогда не лез, никого он не толкал, не
подводил, во все эти дележки - кто первый, кто второй, кто третий - не
вникал и в них не участвовал, выполнял, что ему поручат, и выполнял вроде бы
неплохо, никого не дразнил, не обижал, никого не учил... На пятом курсе
после одного удачного выступления на факультетской конференции ему
предложили возглавить научное студенческое общество, и это тоже было
воспринято всеми как должное: один из самых заметных студентов на курсе,
умный парень, спокойный, не суетится, не мельтешит - кого же тогда и
выдвигать, если не таких? И свой: все знали, что если какое веселье, только
без битья стекол - то он и в этом тоже был не последний человек.
Тогда же, к концу университета, как-то незаметно рядом возникло и новое
существо - тоже студентка, с его же курса, милая, курносая, приветливая
девочка, которую он раньше не замечал, а теперь вот вдруг заметил, и не
только заметил, но и довольно скоро понял, что с кем с кем, а с ней ему
действительно хорошо: нет никаких особенных волнений, но и огорчений тоже
нет, она добра, ласкова, она хорошо относится к нему, ей с ним интересно -
никаких сомнений в этом нет, она ничего не требует от него, но и не скрывает
своей радости, когда он звонит ей или провожает ее после занятий домой, до
Кропоткинской, по Гоголевскому бульвару, и там, на лавочке, под Тургеневским
особняком, если нет дождя, с удовольствием часами сидит с ним, болтая о том,
о сем. Как-то раз, тоже в мае, вечером, когда они сидели на этой лавочке -
она и сейчас еще там стоит, у самого выхода с бульвара на Сивцев Вражек, на
маленькой дорожке, не на большой - он, растроганный чем-то, обнял ее за
плечи и чуть притянул к себе: она так легко, сразу и так уютно прильнула к