"Николай Шмелев. Пашков дом" - читать интересную книгу автора

все это было по карману, особенно в дни стипендии... Сколько же добрых
воспоминаний связано с этими гостеприимными заведениями у тех, кто был тогда
молод, здоров и по натуре не монах... Светлая им память, этим местам и
названиям, исчезнувшим в большинстве своем навсегда...
Почему-то вспомнилось, как однажды, тоже осенью, он сидел с одним из
приятелей в пивном баре на Пушкинской площади, напротив только что
перенесенного тогда на новое место памятника: бар этот находился как раз
там, где сейчас вместо старого двухэтажного дома разбит небольшой сквер.
Время было позднее, бар гудел, подмигивал подслеповатыми своими люстрами,
окна его запотели изнутри, было людно, пахло сосисками, мокрой одеждой,
опилками на полу, над мраморными столами неслышно скользили подносы,
уставленные тяжелыми пивными кружками, хлопали двери, в клубах пара
возникали и исчезали чьи-то лица, гул голосов сдавливал уши, заставлял
пригибаться вплотную к соседу, чтобы понять, что он говорит... Напротив них,
уронив голову на грудь, сидел грузный седой старик и, казалось, дремал: по
крайней мере глаза его, смутно видимые из-за очков, все время были закрыты,
он, наверное, даже и не заметил, как они подсели к его столу. Сидел старик,
по-видимому, давно: перед ним стояли одна полная и несколько пустых пивных
кружек и порожний графинчик из-под водки - почему-то официант их не убирал.
Вдруг этот человек, тяжело опираясь на стол, медленно, с усилием встал и
произнес, не обращаясь ни к кому, но так громко, таким властным, уверенным
басом, что зал сразу стих:
- Господа!
Человек покачнулся, помолчал, зачем-то снял очки, протер ладонью лицо -
плотно, вниз, по скулам, от глаз к подбородку, и продолжал, глядя поверх
голов:
- Следует признать, господа, что ничего не получилось... Эрнест Теодор
Амадей Гофман был прав: все это сон... Все это сон... господа...
Качнувшись еще раз, он сел, закрыл глаза, и голова его опять свесилась
на грудь. Зал молчал. Потом гул голосов вспыхнул с новой силой, где-то в
углу опять задребезжал притихший было скандал, кто-то что-то выяснял,
доказывал, спорил, кого-то уводили под руки, мимо опять поплыли люстры,
подносы, кружки, сизый табачный дым...


* * *

Она позвонила в пятьдесят третьем, в начале марта, вечером, часов около
восьми. Было уже темно, он лежал у себя в комнате на диване, давно надо было
бы подняться и зажечь свет, но он, найдя наконец удобную позу, боялся
пошевелиться - накануне в давке на похоронах Сталина ему сломали ребро.
Грудь болела, было трудно дышать, узел от полотенца, которым стянули
его, давил в бок, глазные впадины щекотали капельки пота, время от времени
сползавшие со лба... И зачем полез, дурак? Ведь не любил же, никогда не
любил этого человека. А вот поди ж ты - полез, как и все. Одно оправдание:
все тогда сошли с ума... Дьявол! Будто не мог уйти, чтобы не утащить с собой
в могилу напоследок еще пропасть народу. На помин души... Ах, этот угол
Трубной улицы и Трубной площади! Как же долго он ему снился потом, сколько
лет... Стены дома, подвальная яма в тротуаре, почти у самых его ног, чьи-то
две спины, втоптанные туда вниз, сквозь погнутые прутья решетки, и он,