"Николай Шмелев. Пашков дом" - читать интересную книгу автора

большого, в рост, зеркала, висевшего в вестибюле библиотеки; в той мягкой,
ускользающей лжи, на которой он ее иногда ловил, когда, случалось, не очень
ловко пытался у нее узнать, где она была вчера, почему не пришла, что она
делала и вообще чем она жила без него, - лжи не ради лжи, а затем, чтобы
пощадить, не огорчать его; в ее манере подавать руку на прощанье: маленькая
леди, а он ее паж, - во всем этом чем дальше, тем больше ему чудилось
какое-то снисхождение к нему, терпеливая благожелательность взрослого к
симпатичному, но беспокойному и, что греха таить, иногда даже назойливому
подростку, от которого, может быть, и надо бы отделаться, пока не поздно, но
уж больно не хочется его обижать... Иногда в знак протеста он пытался
хмурить брови, напускать на себя значительность, даже суровость - это,
однако, не помогало никак, наоборот, только вызывало у нее улыбку, а то и
смех, и тогда ему делалось стыдно за самого себя, он замолкал, отдалялся от
нее, и так продолжалось до тех пор, пока она, наскучив его горестным видом,
не дергала его за рукав и не прижималась к нему:
- Перестань. Перестань дуться. Ты большой, нескладный и очень милый
ребенок. Мне хорошо с тобой...
Однажды - это было уже весной - она пригласила его к себе: он кое-что
понимал в марках, и она давно хотела показать ему свою коллекцию, оставшуюся
еще от родителей. И мать, и отец ее исчезли перед самой войной, ее вырастила
тетка, иногда Леля вспоминала про них, но как-то робко, нехотя, все больше
по каким-то крохотным детским пустякам, вдруг замолкая на полуслове, как
будто, чуть дав волю памяти, она тут же наталкивалась на некий невидимый
барьер, за которым о них уже нельзя было больше говорить, - нет их, и все.
Она жила в большой коммунальной квартире с длинным коридором,
уставленным рассохшимися шкафами и всякой рухлядью, со сводчатым потолком,
прокопченными стенами, единственной тусклой лампочкой над головой и тяжелым,
застойным запахом общей кухни, который нельзя передать никакими словами, но
который до самой своей смерти будет помнить каждый, кто когда-нибудь в таких
квартирах был и тем более жил. Чтобы попасть к ней в комнату, надо было
пройти весь этот коридор из конца в конец - тем поразительнее было то, что
он увидел, когда она, пропустив его немного вперед, открыла перед ним дверь,
снаружи такую же обшарпанную, как и те, мимо которых он только что проходил.
Когда-то, наверное, это была зала: огромная, метров в сорок-пятьдесят
комната, полукруглое, задернутое кисейными занавесками окно, лепной потолок,
низко висящая массивная люстра венецианского стекла, белый с золотом
концертный рояль в углу и на нем ноты на подставке и два старинных бронзовых
канделябра, тяжелые кресла, резной, в фигурах книжный шкаф с зеркальными
дверцами и овальный, покрытый бархатной скатертью с кистями стол и вокруг
него высокие стулья с прямыми спинками, на стенах картины - хоровод нимф,
итальянские пейзажи, какая-то дама в напудренном парике... В кресле сидела
пожилая полная женщина в пенсне и темном платье с косым, неглубоким вырезом
на груди, отделанном кружевами и заколотом брошью с крупным камнем. Когда
они вошли, она положила книгу на ручку кресла и встала им навстречу:
помнится, он тогда подумал, что так, в рост, она была похожа не на Лелину и
вообще не на чью-нибудь тетку, а скорее на некий монумент, установленный
здесь кем-то еще с императорских времен. Как выяснилось потом, тетка была
долгие годы преподавателем консерватории и знала на своем веку много
интересных, тогда еще не забытых людей: если намять ему не изменяет, у нее
где-то даже висел портрет Неждановой с ее автографом, подаренный еще в 20-х