"Николай Шмелев. Пашков дом" - читать интересную книгу автора

зарплата, сорок человек в классе, горы тетрадей по вечерам, какие-то
комиссии, методисты, инспектора или кто там тогда они были, неизвестно
кто...
Что еще? Вечный страх в доме? Молчаливая, затаенная тоска, скрываемое,
но тем не менее ясное для всех ожидание стука в дверь ночью, разговоры
шепотом, под отключенный телефон? Что же, и отца, и мать можно было понять.
Поднималась новая волна арестов, в их доме несколько семей уже взяли, и
отец, каким бы крепким характером он ни обладал, не мог, естественно,
чувствовать себя спокойно: он был военный инженер, имел дело с приемкой
оборудования по репарациям, неоднократно выезжал в Австрию, в Германию, а
тогда это было уже само по себе если не криминал, то, по крайней мере, нечто
весьма настораживающее, да и фамилия Горт по тем временам была далеко не из
лучших... От тюрьмы и от сумы не зарекайся - тоже ведь русская мысль,
тысячелетняя мысль, и неспроста она родилась именно у нас...
Но для него, для мальчишки в шестнадцать лет, разве этот страх был
таким уж всепоглощающим, разве он не оставлял места ни для чего другого?
Нет, этот страх был далеким, расплывчатым, он касался других - родителей,
друзей родителей, соседей, - но он не касался его самого, его жизни, его
мыслей, направленных в ту пору, по естественному детскому эгоизму, почти
исключительно на самого себя. Этот страх не мешал ему читать, ходить в
библиотеку, бегать на каток, нести в классе любую ахинею, какая только
взбредет в голову, не важно, про политику или про что другое - в крайнем
случае, двойка за ответ и больше ничего, дружить с товарищами, болеть за
"Спартак"... И разве он, страх, мешал ему любить - уже любить! - эту
девочку, которая, как ангел с небес, вдруг возникла перед ним и отныне и
навсегда, в этом не могло быть никакого сомнения, вошла в его жизнь?
Каждый вечер теперь, после звонка, они уходили из библиотеки вместе,
бродили по набережным, по улицам, бродили долго, даже если шел дождь или
мокрый снег - кто когда в их годы обращал внимание на такую ерунду? Он нес,
перекинув через плечо, ее кожаную планшетку с тетрадками, изредка она брала
его под руку, и тогда ему приходилось приноравливаться к ее шагу, это было
трудно, непривычно, но это было восхитительно, голова его кружилась, сердце
замирало, и он мысленно молил ее не убирать руку, повисеть еще немного у
него на локте - ну, вот до того угла, до того серого дома, а если можно, то
и дальше, хотя бы до конца улицы, вот до того перекрестка, где горят сразу
три фонаря... Каждое прикосновение ее плеча, ее бедра - случайное или нет,
не все ли равно? - током пронизывало все его существо, он замолкал, терялся,
потрясенный этим новым для себя ощущением, и всякий раз ему нужно было
время, чтобы проглотить неизвестно откуда взявшийся комок в горле, а когда
потом, краснея и запинаясь, он опять начинал что-то бормотать - что-то в
высшей степени невнятное и невразумительное, нужное только, чтобы не
молчать, - она незаметно вытаскивала у него руку из-под локтя и чуть-чуть
отстранялась: видимо, она уже и тогда вполне понимала это его состояние и не
хотела его зря дразнить.
Конечно, в каком-то смысле он был взрослее ее, но именно в каком-то
смысле: больше думал, больше знал, больше читал, но, как довольно скоро
обнаружилось, это было далеко не все. В ее взгляде, брошенном вскользь на
кого-нибудь встречного - это мог быть не только юноша, но и человек уже в
летах, - вдруг вспыхнуло что-то, сверкнуло и сразу потухло, прикрытое
опустившимися вниз ресницами; в повороте ее головы, когда она проходила мимо