"Иван Шмелев. Пути небесные (часть 2)" - читать интересную книгу автора

Виктор Алексеевич удивлялся, как Даринька свободно говорила на обеде, и
особенно - как сравнительно легко приняла известие о Вагаеве. По разным
соображениям он так и не сказал ей, что Дима убит, как прочитал в газетах,
когда ехали из Москвы. Теперь само сказалось. И хорошо, а то бы она могла
подумать, что нарочно он выдумал о смерти. Услышав, что Дима жив, но
"окривел", он почувствовал спокойствие. В этом "спокойствии" было что-то
тревожащее совесть, признавался он, и он избегал смотреть Дариньке в глаза.
Когда она молчала по дороге из города, его мутило: потрясена известием,
больно ей.
- Я не мог понять, что во мне: рад ли, что теперь "больше ничего не
будет", или - что Дима жив... Она почувствовала, взяла мою руку и сказала:
"Я так спокойна, милый... так надо было, и мы должны принять это, как Его
милость нам... ты мог подумать, что я жалею о нем... нет, я рада за него и
за нас". Она успокоила меня этим, и я понял, что и я рад, что Дима жив.
Моему "спокойствию" содействовало, конечно, и то, что он окривел, каюсь. И я
соглашался с ней, что "так надо" и что это нам милость...
Насколько она была выше моей душонки!.. Тою же ночью я убедился,
насколько она была и глубже, мудрей... Дорогой я перебирал все случившееся
на обеде. Ее разговор с Кузюмовым поразил меня, как, думаю, и всех. Да и
самого Кузюмова. Он вдруг переменил тон превосходства и стал... затрудняюсь
определить: приятней, ясней?.. Все отмечали эту перемену. Да и случай с
"избавлением рака"... это было действительно "неповторимое". Я спрашивал
себя, почему в таком глупом опыте юнца произошло то, чего, казалось, никогда
бы не могло быть? Почему все, после первых рюмок настроенные на шутки, вдруг
притихли и были изумлены? бьюсь об заклад, что все, и я в том числе,
ожидали, когда она схватила вилку, что она эту вилку... вонзит в рака! - и я
испугался, что она не в себе. Потому испугался, что видел
безумно-восторженное лицо ее, какую-то... безудержную решимость. А произошло
совсем иначе, по вдохновению, "неповторимое и непередаваемое", как сказал
метко Караваев. Сто женщин в подобном случае сделали бы, как всегда в таких
шутках: одни возмутятся дикостью, другие высмеют шутника, отнимут рака...
ну, залюбопытствуют, как "аплодирует" рак, как дерзатель станет жевать
"прямо со скорлупой". А тут был дан урок, и как целомудренно и властно. И
вот почему притихли: почувствовали творческое сердце, красоту душевного
движения. Это было то же "проявление". И эта дивная робость, смущенье, это
"исподлобья", это сознание какой-то вины... Какой вины? А вот какой: "Мне
стыдно, что я, совсем необразованная, должна была показать вам, какие вы...
какие все мы". Стыдно за творческое движенье сердца! Вот чему изумились все.
И потому этот... эти два "просящих прощения" поклона. Вдумайтесь-ка,
наполните эти поклоны содержанием! Тут - головокружительная высота. И через
наиглупейший пустяк! Как же не почувствовать радостно паренья Духа - в
"персти"?! А случай с юродивой, уже известный иным из сотрапезников, жившим
в городе, еще поспособствовал эффекту. Мы-то и не знали. Все знали, и в
Уютове уже знали, как я удостоверился после, и на Поповке знали, и в
Кузюмовке знали... и, я не постигаю, почему-то сдерживались сказать нам
прямо. Боялись, что ли, ввести в смущение Дариньку? не верили? Первым сказал
Арефа, но сказал прикровенно, сдержанно, как бы спрашивая себя, можно ли
сказать прямо. Открыл Кузюмов, несколько с усмешливой улыбкой и сейчас же
был удивительно тонко выправлен. Прорываясь сквозь толщу тревожных дум,