"Иван Шмелев. Пути небесные (часть 1)" - читать интересную книгу автора

чтобы принять "серафима", явившегося мне на перепутье, внять "горний ангелов
полет", я только и внял, что "гад морских". Закопошились во мне, поддушные,
и отравляющей верткой мыслью я истачивал остававшееся во мне живое: "Все
мираж и самообман, и завтра все то же, то же", Если бы не покончил с собой,
наверное, заболел бы, нервы мои кончались. Но тут случилось, что случается
только в самых что ни на есть романтических романах и - в жизни также.
Он стал представлять себе, не без острого наслаждения, как э т о будет:
не больше минуты, и... спазм дыхания, судороги, и - ничего, мрак. Он знал
один кристаллик, как рафинад... если в стакане чаю размешать ложечкой, и -
глоток!.. Когда-то, при нем, техник Беляев, в лаборатории ошибся - не
вскрикнул даже. И потом н и ч е г о не будет. Эти грязные фонари будут себе
гореть, а там...- поглядел он в небо, где проступали звезды,- эти, светлые,
будут сиять все так же, пока не потухнут все oт каких-то неведомых
"законов", и тогда все "пути" закончатся... чтобы начать все снова? И ему
стало грустно, что они еще будут, и долго будут, когда его не будет, А вдруг
после т о г о, после "кристаллика", и о т к р о е т с я? Мысль о
"кристаллике" становилась все заманчивей. "Ничего не откроется, а... "лопух
вырастет", верно сказал тургеневский Базаров!.." - проговорил он громко,
язвительно и услыхал вздох рядом. Вздрогнул и поглядел: на самом краю
скамейки кто-то сидел, невидный. Кто-то подсел к нему, а он и не заметил.
Или - кто-то уже сидел, когда он пришел сюда?
Он стал приглядываться: кажется, женщина?.. сжавшаяся, в платке...
какая-нибудь несчастная, неудачница,- для "удачи" все сроки кончились. Как с
извозчиком в переулке, стало ему свободней, будто теплом повеяло, и ему
захотелось говорить: но что-то удержало, - пожалуй, еще за "кавалера" примет
и обратится в пошлость, в обычное- "угостите папироской". Он испугался
этого, поднялся - и сел опять.
- Я вдруг ясно в себе услышал: "Не уходи!" - рассказывал Виктор
Алексеевич.- Никакого там "голоса", а... жалость. Передалось, мне душевное
томление жавшейся робко на скамейке, на уголке. Если бы не послушал жалости,
"кристаллик" сделал бы свое дело наверняка.
- Я испугалась, что станут приставать,- много спустя рассказывала Дарья
Ивановна,- сидела вся помертвелая. Как они только сели, хотела уйти сейчас,
но что-то меня пристукнуло. У меня мысли путаются, а тут кавалер бульварный,
свое начнет. Встали они - сразу мне стало легче, а они опять сели.
Он закурил - и при свете спички уловил обежавшим взглядом, что
сидевшая - в синем платье, в ковровой шали, в голубеньком платочке и совсем
юная. Не мог усмотреть лица: показалось ему,- заплакано. По всему -
девушка-мастерица, выбежала как будто наспех.
- Я сразу поняла, что это серьезный барин,- рассказывала Дарья
Ивановна,- и им не до пустяков, и очень они расстроены. И сразу они мне
понравились. Даже мне беспокойно стало, что они покурят и отойдут.
При первых его словах, чтобы только заговорить,- "А который теперь час,
не знаете?" - сидевшая сильно вздрогнула, будто ее толкнули,- это он
почувствовал в темноте, не видел,- и не ответила, словно хотела остаться
незаметной. Он повторил вопрос насколько возможно мягче, чтобы ее ободрить.
Она чуть слышно ответила: "Не знаю-с..." - и вздохнула. По вздоху и по этому
робкому "не знаю-с" он почувствовал, что она действительно несчастна,
запугана и, кажется, очень юная: голос у нее был пак будто детский, с в е т
л ы й. Он почувствовал, как она отодвинулась на край скамейки и даже как