"Иван Шмелев. Пути небесные (часть 1)" - читать интересную книгу автора

комиссии. С взбитыми нервами, уставший, вернулся он к себе ранним утром и не
узнал квартиры: за недели его отсутствия все распустилось и разрослось в
саду, в комнатах потемнело, и сильная, пышная сирень так и ломилась в окна.
Он распахнул их с усилием итак и ткнулся в душистые облака цветов.
Застоявшийся воздух в комнате сменился горько-душистой свежестью, кружившей
голову после вагонной ночи. Он выпил крепкого чаю с ромом, с наслаждением
закурил и сел на подоконник. Сирень щекотала ему щеки, и ее горьковатый
запах вызвал в его душе нежную грусть он ей, о "милой девочке", которую не
видел с самого "поцелуя", его обжегшего. И вот кто-то чуть позвонил в
парадное. Он пошел отпереть - и вдруг увидел е е! Он даже отшатнулся, увидав
заплаканные, молящие глаза... подумал: "Случилось что-то... убежала из
монастыря?.." - и в нем пробежало искрой, "поганенькой надеждой".
- Именно подленькой надеждой на ее беззащитность, беспомощность.
Мелькнуло мне: вот, пришла... к "доброму барину"... И добрый барин достойно
ее принял.
Что же случилось? Обыкновенное, но великое горе для нее: ночью внезапно
скончалась матушка Агния, Обливаясь слезами, как ребенок, она лепетала
спутанно, словно прося защиты: "Никого теперь... бабушка тихо отошла...
склонилась и отошла..." - она называла теперь не по-уставному- матушка, а
по-родному: "Читала Писание.., никого теперь... побежала сказать, утра все
дожидалась... бабушка раньше наказывала, чуть что... предупредить...
похороны послезавтра... парадные похороны..." Она плакала надрывно,
всхлипывая, как на ночном бульваре, в мартовскую ночь, потрясшую его
"откровением раздавшегося неба". В нем защемило сердце, и он стал утешать
ее. А она лепетала, всхлипывая и надрываясь: "Отошла ти-хо... склонилась на
бочок..." Он слушал, стоя над ней, обнимая ее за плечи, прижимая к себе,
жалея. Он говорил ей совсем невнятное, держал за холодную, трепетную руку и
смотрел в залитые слезами блистающие глаза ее, ослепленные ярким солнцем,
поднявшимся из-за сиреней.
Он усадил ее на диван, говорил нежно, страстно: "Бедная моя, девочка
моя... успокойся..." - не помня себя, стал целовать ей руки, жалкие, мокрые
глаза, прижимая ее к груди. Не помня себя, не понимая, может быть, смешивая
его с кем-то, ласково утешающим, она трепетала в рыданиях на его груди. Он
целовал ей детский, сомлевший рот, выбившиеся из-под платочка темные
кудерьки... Она открыла глаза, по которым застлало тенью, и исступленная его
жалость перелилась безвольно в страстное исступление...- в преступление.
Произошло ужасное, чего он хотел и ждал, что связало на счастье и на
муки.
Он был на погребении матушки Агнии. В те часы он ничего не помнил, не
помнил даже светлого "как бы ангельского лика" рабы Божией новопреставленной
инокини Агнии. Но помнил до мелочей, как через день после похорон, когда
Дашенька была уже у него, как вошел в пахнувшие кипарисом и елеем покои
настоятельницы, строгой и властной, - кажется, бывшей баронессы, и объявил,
что девица Дарья Королева оставляет обитель и будет жить у него.
Настоятельница пожевала презрительно губами, отыскивая слова, и
ответствовала холодным тоном:
"Вы, сударь, совратили с пути девчонку... сделали гадость, как делают
все у вас. Наша обитель...- и холодные, черные глаза ее вдруг зажглись,- т а
к о й в нашей обители места нет! Но паспорта ее я вам не дам, будет
переслано в квартал".