"Иван Шмелев. Пути небесные (часть 1)" - читать интересную книгу автора

А для него началось "горение вдохновенное". Его оставили темные
помышления, и он одного хотел: видеть ее всегда, только хотя бы видеть. Ему
предложили уже не Орел, а Петербург: его начальник, очень его ценивший, был
назначен по Главному управлению и тянул с собой. Но он отказался, "сломал
карьеру".
С того грозового вечера кончились его встречи на бульварах, прогулки на
лихачах, с заездами на Ямскую и в укромные норки "Эрмитажа". Все это
отступило перед прелестной девичьей чистотой, перед осветляющими, лучистыми
глазами. Это была самая чистая, благоуханная пора любви, даже и не любви,
а -"какого-то восхищения всем меня окружавшим, над которым была о н а, за
монастырской стеной, уже почти отрешенная от мира, как бы уже н а з н а ч е
н н а я". Он не думал, что она может стать для него доступной. Он
перечитал - что-то его толкнуло - "Дворянское гнездо", и вот Лиза Калитина
чем-то напомнила ему Дариньку,- в мыслях так называл ее. Он припоминал все,
что случилось в келье, даже как прыгали семечки и брызги из клетки с
чижиком, и как одно зернышко упало на белый платочек Дариньки, и она повела
глазами. И чайную чашку вспомнил, с синью и золотцем, "В день Ангела", и
веточку синего изюма. И огромные пяльцы у изразцовой печи, с голубым
атласным одеялом, "для новобрачущихся", сказала матушка Агния.
Он признал благовест Страстного и таил от себя, что ждет его каждую
субботу. Заслышав тягучий зов, он шел на Тверской бульвар, бродил до сумерек
и незаметно оказывался в толпе молящихся. Ему уже кланялись монахини и
особенно низко - свещница с блюдом, когда он совал смущенно рублевую
бумажку. Раз даже увидал сидевшую в уголку, с четками, кроткую матушку Агнию
и почтительно поклонился ей, и она тоже поклонилась. Не без волнения слушал
напевные голоса милоликих клирошанок, стараясь признать знакомый.
И вот глубокой зимой, когда помело метелью, за всенощной под Николин
день, потянулись для величания с клиросов, и в перервавшем дыхание восторге
он увидал наконец е е. Шла она от правого клироса за головщицей, высокой,
строгой, с каменно-восковым лицом, мантейной монахиней Руфиной. Другая была
она, не та, какую увидел на рассвете, детски-испуганную... и не та,
осветленная, с осиявшими его лучезарными глазами. Траурная была она, в
бархатном куколе-колпачке, отороченном бархатной, на мелкой волне, каемкой,
выделявшем бледное, восковое, прозрачное лицо, на котором светились звездно,
от сотни свечей-налепок, восторженно-праздничные глаза. Лицо ее показалось
ему одухотворенным и бесконечно милым, чудесно-детским. Наивно-детски
полуоткрытый рот, устремленные ввысь глаза величали Угодника, славили
восхищенно - "правило веры и образ кротости". Он слышал эти слова, и "образ
кротости" для него был ее образ кротости, чистоты, нежной и светлой ласки.
- Я слушал пение, и эта святая песнь, которую я теперь так люблю,
пелась как будто ей, этой юнице чистой. Во мне сливались обожествление,
восхищение, молитва...- рассказывал Виктор Алексеевич.- Для меня "смирением
высокая, нищетою богатая"...- это были слова о ней. Кощунство. Но тогда я
мог упасть перед ней, ставить ей свечи, петь ей молитвы, тропари, как...
Пречистой! Да, одержимость и помутнение, кощунство. Но в этом кощунстве не
было ничего греховного. Я пел ей взглядом, себя не помня, продвинулся ближе,
расталкивая молящихся, и смотрел на нее из-за шлычков-головок левого
клироса. На балах даже простенькие девичьи лица кажутся от огней и
возбуждения прелестными. Так и тут: в голубых клубах ладана, в свете
паникадил, в пыланье сотен свечей-налепок, в сверкающем золоте окладов