"Иван Шмелев. Пути небесные (часть 1)" - читать интересную книгу автора

по-своему...- рассказывал Виктор Алексеевич.- Стыдно вспомнить, но мной
овладело бурное чувство вожделения. Теперь я знаю - и не только по
"житиям",- что нечто подобное бывает с иноками, с подвижниками даже, и
заметьте: во время сильнейшего душевного напряжения, когда все в них
"вознесено горе", когда они предстоят "перед наисвященнейшим, так сказать...
и вдруг - "бесовское наваждение", бурное вожделение картины великого
соблазна. Люди духовного опыта это знают. Бывало со мной и раньше нечто
похожее: после большой умственной работы, экзаменов, например, когда тело
изнемогало,- в недрах, как бы в протест, начинается будораженье, раздражение
"темных клеток", должно быть, смеж ных со "светлыми". Я тогда так и
объяснил, увлеченный работой Сеченова "Рефлексы головного мозга". То же
бывает после радений у сектантов И вот в то утро, после величественного
"Чертога"... - и тогда мне, неверу н и к а к о м у, этот тропарь показался
проникновеннейшим: "Просвети одеяние души моея, Светодавче!"...- после
целомудреннейших, хрустальных голосов юниц чистых, курений ладанных я
почувствовал бурный прилив хотений. Не сразу, правда. Сперва - восторг, так
сказать, пейзажный: из-за монастыря, влево от меня, за голыми деревьями
бульвара, над где-то там Трубной площадью, местом довольно "злачным",
заметьте это...- розовым шаром солнце, первовесеннее. Воздух!., розовый
воздух, розовый монастырь, розовые облачка, огнисто-розовые дома, розоватый
ледок на лужах, золотистый навоз, подмерзший, но раздражающе остро пахнущий.
Ледок... в кружевцах ледок, в кружевных пленочках-иголках, и под ними журчит
водичка, первовесенняя. Увидал эти лужи-пленки и, как мальчишка, давай
похрустывать и смотреть, как из дырок свистят фонтанчики. Страстную радость
жизни почувствовал, всеми недрами... и меня вдруг осыпал-защекотал какой-то
особенно задорный, трескучий щебет откуда-то налетевших воробьев.
В таком розовом настроении он проходил по площади, и его чуть не сшибла
мчавшаяся коляска с офицерами и девицей: мелькнули эполеты золотые, играющий
женский голос задорно крикнул: "Гут-моэн-майн-киндхен!" ~~ блеснула
крахмальная оборка юбки. Его кинуло в жар от этого лета и голоса. Захотелось
курить, но спичек не было,- оставил, пожалуй, на скамейке. Он пошел
бульваром, размашисто, распахнув пальто, - стало вдруг очень жарко. Издали
увидал скамейку, подумал - не она ли? - и угадал; валялась под ней коробка
серничков. Он сел, с жадностью закурил, и тут началось "искушение",- бурный
наплыв хотений.
- Таких бурных,- рассказывал Виктор Алексеевич.- никогда еще не
бывало... и в самых кощунственных подробностях, которыми я разжигал себя. И
в центре всего этого омерзительного сора был этот чудесный монастырь с его
благостной лепотой, с голосами юниц и с той, которую я только что "спасал",
а теперь... мысленно растлевал.
Он вызывал в мечтах милое личико, полудетское, нежное, бледное в
наливавшемся рассвете, и трогательный голос, в котором теперь звучало
глубокое-грудное, задорное, как крик промелькнувшей немки. Тут же
припуталась и белая оборка юбки, и синее платье, обтягивавшее ноги, и темные
кудряшки, выбившиеся прядкой из-под платочка, и серые глаза в испуге, и
по-детски раскрытый, беспомощный и растерянный, бледный рот, с чуть отвисшей
губкой. Эта беспомощность и растерянность привлекали его особенно. Ему
представлялась такая возможная, но - досадно - неосуществившаяся картина: он
уговаривает ее пойти с ним, и она растерянно готова, и вот они идут, в
рассвете... и она остается у него. Он досадовал на себя, что поступил