"Иван Шмелев. Росстани" - читать интересную книгу автора

Степаныча. Взяли этого сына из запаса в японскую войну, и не воротился он.
Только и узнали о нем Лаврухины из бумага воинского начальника, что убит в
ночной перестрелке у деревни Синь-Ху. И где ни справлялись, узнавали все то
же: убит под Синь-Ху. Вот его дети и гащивали у Арины. Кормила она их
молочной лапшой и творожниками и заставляла читать Четьи-Минеи.
И когда пришло старику на ум отъехать на родину, на покой и поправку,
наказал Николай Данилыч перестроить дом. Съездил сам после Рождества,
указал, как что нужно, а чуть пообтаяло - послал артель плотников и маляров,
и в месяц поставили они новый просторный дом из толстых сосновых бревен,
вывели широкую застекленную террасу, вставили в окна цельные, бемские,
стекла, раздвинули садик под окнами и кругом обнесли резным палисадом,
наставили белых скворешен и вертунков на крыше. И порадовалась Ключевая, что
едет Лаврухин на родину.
Хорошо иметь в Москве сильного земляка, а еще лучше такого, как Данила
Степаныч. Из многих дворов служили у него по постройкам десятниками и
приказчиками, парильщиками и молодцами в банях, водоливами на водокачках и
кочегарами у котлов. Из году в год посылала ключевая воза с березовыми
вениками и вязанные из тростника подстилки для бань, отдавала ребят в
услужение, ставила девочек-подросточков в няни и горничные Лаврухиным и
родне их по городу. Помнили в Ключевой, как окрутила было Дуняшка Богомолова
среднего сына Данилы Степаныча, а он помер от скоротечной чахотки - опился
портвейном. А то бы в шляпках ходила!
Кой-кого еще помнил Данила Степаныч. Было на Ключевой два-три старика,
с которыми когда-то играл в бабки и рюхи на своей улице, было две-три
старухи, с которыми когда-то ломал грибы по лесам и хоронился в Медвежьем
враге по весенним ночам. Были мужики у него на работах, которых, бывало,
дирал за вихры. Помнил еще иные дворы в Шалове и Манькове: то свояки, то
сваты чьи-то.
Теперь по травяным улицам ползала и попрыгивала новая Ключевая, новые
дворы встали, повыгорели и повымерли старые, и затерялась память о многом...
И вот опять старый Лаврухин стал близким. Хоть ни у кого не прибавилось
ничего, а все-таки веселей стало: все-таки на виду больше!
И еще, как совсем обтаяло и отошла земля, пригнал Николай Данилыч
садовника с возом посадок; и только степлело и прилетели скворцы, повеселели
в клейких листочках топольки, зелено закудрявились березки, тронуло
бархатцем крыжовник, смородину и малину - и засверкало солнце в серебряном
шаре на клумбе, в пионах. Заселились веселые, как из кости точенные, домики
на шестах, стали скрипеть и трещать по утрам. Зашуршали в пролетцах теплого
ветра вертушки на зеленой крыше, и молодо стал глядеть в долгие годы весь
голубой, светлый, просторный дом, стал гореть на восход толстыми зеркалами
окон в тюлевых занавесках.
И пригнал Николай Данилыч из Москвы молочную, черную с белым,
холмогорку, тихого вороного коня, тяжелого, мохноногого, шелковой шерсти в
масле; мягкую рессорную пролетку, чтобы ездить папаше в монастырь к обедне;
широкую кованую телегу, чтобы возить припасы со станции, и к ней добрую
брюхатенькую лошадку. Подарил на новоселье, для полного хозяйства, как
молодым, белых гусей и уток, гнездо породистых кур, черных, с белыми
ушками, - растрогало старика очень, - садок голубей-чистяков, что ходят на
кругах и дают уют дому.
И стал тогда новый дом совсем как полная чаша. Гулко ревела в новом