"Иван Шмелев. Росстани" - читать интересную книгу автора

горы, не настоящие, каменные, а мягкие, тихие русские горы, с глинистыми
обрывами, в черемухе и березах; а под обрывами играла по камушкам речка
Соловьиха, гляделась покойными омуточками, вся в тростнике. И тихо было - ни
ветров, ни гомона. Из мужиков жили только старый пастух - звали его
Хандра-Мандра - да лавочник Мамай, тоже старый, да еще два-три старика, на
покое; а все прочие из двух десятков дворов стояли на фабриках или жили в
Москве. Не было пашни, а только усадьбы да огороды.
Рассказывали старики, что вывел их сюда барин из разных губерний
давным-давно, как пустили здесь суконную фабрику; потом фабрика не пошла с
чего-то, растаскали ее по кирпичику - следка не осталось, а как пришла воля,
приказывал им Безбородкин, барин, выселяться на его землю, по разным местам.
А они-то поприжились и не пожелали расходиться, так и остались в уголку, при
усадьбах. А земли здесь у барина не было, кругом слободская.
Жили в Ключевой больше бабы, плели из цветной кромки чуни для богомолок
и растили детей. И только с полуденной стороны можно было проехать в
деревню, по отлогому месту, ельником, а выехать - все та же дорога - на
скит, к монастырю. Мешали обрывы. Не было через Ключевую проезда, и потому
вся поросла она мягкой травкой, просвирником, канареечником - ходу не
слышно. Вились в кустах, по обрывам, тропки на Маньково, на Шалово, на
Горбачево. И так тепло было в Ключевой, что яблоньки, кой-где по усадьбам,
зацветали неделей раньше, чем за горой, а черемуха по обрывам - сила была
черемухи! - начинала белеть иногда с половины апреля: от холодов укрывали
горы. И так было тихо, что, если выйти летним погожим утром и сесть на
завалинке, ясно услышишь, как играют бегущие из-под берега ключики да плачет
на дальнем конце ребенок.
- У нас и росу слыхать, - говорили на Ключевой.
Потому, должно быть, и птиц было много всяких. Даже нелюдимые зимородки
многими парами водились по речке, потрескивали по плетням и сараям сороки, и
в редком дворе не торчали в березах скворешни.
- Пора и ко двору, - давно уже заговаривал Данила Степаныч. - Людей
повидали, спину поломали... Соловьев вот буду слушать...
А соловьев было там, по речке!...
Да и помереть в Москве не хотел Данила Степаныч. Хорониться желал на
родине, только не на горбачевском погосте, - где и загороди-то не было, а
только канава, - а на монастырском кладбище, под старыми вязами, где жена,
бок о бок с собором. Тяжело было вспоминать, как таскали жену в гробу - с
дрог да на машину, везли в товарном вагоне, как всякую кладь, а там опять на
дроги да верст двадцать до монастыря. Нет, уж лучше в Ключевой помереть.
Тогда, коли приведет Господь помереть в летнюю пору, раздумывал он, понесут
его, честь честью, сперва ельничком, потом березничком, полным орешника,
берегом Соловьихи, лужками, подымутся на горку, мимо скита. И тут и
монастырь. И хорошо будут петь в лесу.
Была у Лаврухиных в Ключевой просторная, в два двора, усадьба. Наезжал
иногда старик поглядеть, проведать сестру Арину; поправлял, пообстраивал,
помогал деньгами. Осталась Арина вековухой-бобылкой в отцовском дворе,
доживала восьмой десяток. Был у Арины пчельник, сидел на пчельнике, за
двором, двоюродный брат по матери, Иван Захарыч, бесприютный. Был у Арины и
огород, и посылала она в Москву деревенского гостинцу: то меду, то
огурчиков, то репы, чтобы не забывали. Живали у ней по летам сироты-внучки,
Миша и Санечка, подопечные Николая Данилыча, дети меньшого сына Данилы