"Иван Шмелев. Росстани" - читать интересную книгу автора

сарае холмогорка, трубила громче всех Ключевских коров, густо орал по зорям
невиданный петух-лошадь; дробно кружились белые голуби.
И сразу обжитым стал смотреть новый двор Данилы Степаныча Лаврухина.

II

На Николин день справили новоселье: привезли пирог и кулич - хлеб-соль,
освятили с иконами из Горбачева, опили. Бабы принесли городской крендель,
получили за поздравление и до ночи гуляли по деревне и пели песни. И стал
Данила Степаныч доживать новую, третью жизнь в уходе у обрадованной сестры
Арины, высокой и костлявой, с замшенным от старости подбородком.
Восьмой десяток доживала Арина, а все была пряма и строга взглядом, как
и лет двадцать назад: не трогало и не гнуло ее время. Ходила твердо и
широко, деловито постукивала корчагами в печке еще могла угрызть корку. И
хоть звали ее ребятишки бородулей, а как что - ниток ли на змей, сахарку ли
кусочек - топтались под окнами. И хоть звали ее бабы горбоносой, через нее
доходили до Лаврухиных.
Стал Данила Степаныч жить под ее уходом.
В теплые дни ходил по садику, с палочкой, в мягких сапожках на заячьем
меху и в теплом пальто, прикармливал голубей, поглядывал на глинистые обрывы
над речкой, поросшие мелкой березкой-веничком, все такие же, как и семьдесят
лет назад. И рад был, что опять здесь и опять все по-старому. И было ему
покойно: было все хорошо теперь, а будет... и будет тоже все хорошо. Слава
тебе, Господи... слава твоему солнышку!...
А солнышко хорошо грело, если сесть на припор, на новой широкой
скамеечке, со спинкой, снаружи палисадника, с видом на лужок улицы, по
которому прыгают ребятишки. И ребятишки все те же, белоголовые, звонкие, так
же гоняют шара и отщелкивают чижа. И так же мычит под ветлой, напротив,
беломорденький, лопоухий рыжий телок, сохнут на бревнах рубахи. И бревна те
же, кривые, серые, и травка из-под них растет та же - крапива и просвирник.
И краснеет в елках сосняк на горах, за речкой, и лавы на речке все на том же
месте.
А рядом, через лужок, через неширокую усадебку, на которой спокон веку
росли две рябины, заменяя отмирающие пеньки новой порослью, на задках
которой, приткнувшись друг к дружке, стояли гребешками соседские погреба -
лаврухинский и морозовский, на которой всегда полеживали запасные бревна -
лежат и теперь, обрастая травой и въедаясь в землю, - у крылечка, на боковой
завалинке, сиживал в теплые дни сосед Семен Иваныч Морозов, в памяти так и
оставшийся Сенькой Морозом. Теперь он был для прохожих людей не Семен Иваныч
и не Иваныч, а так, старым-старым, без имени стариком, дедом, потому что имя
его затерялось в годах и стерлось, как стерлись до времени на работе его
черты особливого человека. Все старые деревья ветхостью своею похожи, все
дряхлые старики - тоже. Оставил он в прошлом все отличавшие его от прочих
людей черты, оставил временное, и теперь близкое вечному начинало проступать
в нем. Было оно в запавшем, ушедшем вовнутрь и застоявшемся взгляде
бесцветных глаз, в зелено-бурых усохших щеках, принявших цвет кожи
заношенного полушубка; высыпалась и поредела бородка, засквозило лицо, как
тронутое октябрьским морозцем жнитво, пожелтели и заершились брови, а уши
подсохли и засквозили на солнышке желторозовой, жидкой кровью. Выступили под
сухой кожицей, как скрытые проволочки, загрубевшие жилки, померкли губы,