"Иван Шмелев. Росстани" - читать интересную книгу автора

пестрядинных штанах и сухонькие, в онучах, ноги; стал на одно колено,
покачался, отыскивая палочкой упора, и с трудом поднялся. Шел, покачиваясь,
к пролетке, открыв темный рот, заранее вытягивая руку, - торопился.
- Да откудова ты... слабый-то такой, а ходишь... Дома тебе сидеть надо.
- Кормилец-батюшка... спаси Христос... - сипел старик пустым ртом,
принимая пятак в пригоршню.
- Не слышит, а деньгу любит, - сказал Степан. - Спрашивают тебя, ты
откедова? - крикнул он к самому уху, нагибаясь с козел.
- А-а... А с Мань-кова...
- А чей с Манькова-то? - спрашивал Данила Степаныч и кричал на ухо
Степан.
Старик поглядел на Данилу Степаныча, на коня, на свою палочку и
повторил:
- С Мань-кова...
- Ступай! - сказал Данила Степаныч работнику.
- Вовсе он оглупел! - сказал, оборачиваясь, Степан. - А вот тоже они,
такие... ходят-ходят, а потом большие капиталы после их находят...
"В чем душа, - думал Данила Степаныч. - Как-нибудь так и помрет на
дороге... Привалится под кустик и отойдет".
И вспомнилось, сколько их ходит к Арише, а она каждому выносит ломоть
хлеба. А в городе и просить не дозволяют.
"Нехорошо. Для таких должны быть богадельни, чтобы хоть умирать было
где. В каждой деревне бы такие дома, что ли бы, надо..."
Вспомнил, что сказал ему на прощанье Сысой, и подивился: сказал ему
милостыню творить, а этот и тут как тут. Как знамение указал. И стал думать,
что жить ему немного остается, недолго потянет и Ариша. А его дом останется.
Пусть такие живут, - сын жить все равно не будет уж - не крестьянин, а
потомственный почетный гражданин.
Ехал и смотрел, как тихо и сумрачно в еловом леске. И птиц не слышно.
Пахло смолой и сухой иглой, красно было под елками от нее, мягко и глухо.
Темно в глубине. Позади, в скиту, звонили в небольшой колокол к трапезе.
"...А в Москве-то теперь жарища, пыль, стук..."
И радостно вздохнул: отбегался он, отстроился.
И стал день за днем раскрывать свой большой кошелек и раздавать пятаки.
Наказал Николаю Данилычу возить медь в мешочке, банную мелочь. И дивился:
сколько их, останавливающихся под окошками! И раньше захаживали в Ключевую
проходом и получали хлеба, а теперь стали чаще и больше ходить. Приходили
старухи в выгоревших платочках на трясущихся головах, без лица - так,
коричневые, сморщенные пятна. Приходили старики такие, что ветром качало,
приходили ребятишки. Пестрые лохмотья, рваные бурые кафтаны, заплаты, от
которых пахло задохнувшейся беднотой. Шли с округи, шли из далеких мест.
Приходили погоревшие, совали в окошки истрепанные бумажки. Гуськом тянулись
слепцы - Бог их знает, слепые ли, так ли, непристроившийся, загулявший
народ. Стояли прямые, смотрели в темную пустоту деревянными лицами. Сколько
всяких! Ползла на Данилу Степаныча рваная сила их, узнавшая, что дают
деньгами без отказу. Приходил, вроде как дурачок, Ленька Червивый,
раскладывался на лужайке, у погреба, доставал бутылочку с бурой мазью и
начинал растирать покрытую язвами ногу. Содрогнулся даже Данила Степаныч,
когда узнал, что томлеными червями растирает Алешка ногу, потому и звали
его - Червивый. Часто видал его Данила Степаныч у монастыря: сидел Алешка у