"Андрей Валентинович Шмалько. Флегетон " - читать интересную книгу автора

рассказывал Ольге не анекдот, а всего лишь о том, как он сдавал органическую
химию профессору Осипову. Поправку вношу, но, по-моему, это одно и то же.
21 апреля
Три дня не писал. Одолела какая-то странная хворь, когда ничего не
болит, но кружится голова и сил хватает только на то, чтобы лежать пластом и
смотреть, как над головой чуть колышется белый полог палатки. По-моему,
ничего серьезного, нормальное следствие пяти лет войны и трех контузий.
Поручик Успенский со мной полностью согласен, но вновь советует мне заняться
лечебной гимнастикой и даже приволок какую-то брошюру на немецком языке. Не
знаю, признаться, я не поклонник господина Лесгафта, да и сил на это покуда
нет.
В лагере, конечно, вновь были какие-то учения, но меня, к счастью,
оставили в покое. Зато вчера зашел генерал Туркул, долго советовал мне
съездить в Истанбул и показаться нормальному врачу, а потом мы с ним имели
беседу по поводу моих заметок. Генерал внимательно ознакомился с ними и не
одобрил.
Прежде всего, он назвал меня язвой, очевидно, имея в виду строки,
посвященные ему самому. Затем он с порога отверг возможность, чтобы
дроздовцы, его "дрозды" могли опустошить мой вещевой мешок. Далее должна
была последовать подробная лекция о героизме славной дивизии, но я довольно
нетактично поинтересовался у генерала, чей это батальон в полном составе
сдался краснопузым, ежели мне не изменяет память, аккурат 10 января прошлого
года у Джанкоя. Это был ремиз, и генерал стал что-то говорить о неизбежном
падении дисциплины в дни поражений и, наконец, согласился с возможностью
форс-мажора с моим вещевым мешком, но при условии, что это был кто угодно,
но не первый офицерский полк. На том мы и поладили. Вдогон генерал заметил,
что я неточен: на нашем Голом Поле Дроздовской дивизии, собственно говоря,
нет, но он командует сводным полком имени генерала Дроздовского. Я с ним
согласился, но сослался на то, что здесь все по-прежнему говорят о
Дроздовской дивизии, и прежде всего он сам. Впрочем, ежели надо, я готов
внести необходимые коррективы.
Затем последовало нечто более серьезное. По мнению Туркула, записки,
или мемуары, должны нести воспитательную нагрузку. Он мотивировал тем, что
мы, последние свидетели, рано или поздно уйдем, а молодежи придется учить
историю по большевистским книжонкам. А посему наш долг... Опускаю его
аргументы, они очевидны. На это я возразил, что из меня плохой моралист.
Генерал возмутился и заявил, что, поскольку я по профессии историк, то
обязан... Я с готовностью признал, что я плохой историк, и пожелал генералу
написать задуманную им книгу на должном, так сказать, уровне.
Наш малопродуктивный спор прервал поручик Успенский, зазвавший генерала
на партию в преферанс. Туркул разделал поручика под орех и потребовал в
качестве выигрыша весь гонорар от бессмертного романа о капитане Морозове и
поручике Дроздове. Деваться поручику было некуда, и он принялся сочинять
очередную главу. Ежели не ошибаюсь, господа офицеры сейчас на пути в Кремль,
где они должны похитить иерусалимского барона Бронштейна.
Вернусь, однако, к моему дневнику. Последний день Уйшуньского боя
описан там несколько подробнее. Насколько я помню, я сделал заметки как раз
в те минуты, когда красные уже выходили на дальность пулеметного огня.
Последнее, что я тогда записал, было обещание дать трое суток ареста
поручику Успенскому за глумление над непосредственным начальником. Потом я