"Андрей Валентинович Шмалько. Флегетон " - читать интересную книгу автора

вперед, где все еще гремело. По дороге я узнал, что красные, когда я
оказался у самого дома, швырнули ручную бомбу, меня оглушило, а прапорщик
Мишрис цел и невредим. А буквально через минуту в хату с другой стороны
ворвался поручик Голуб и разнес там все вдребезги. Пулеметчика взяли живым,
но когда поручик увидел, что я валяюсь в грязи и не прихожу в себя, то
приколол краснопузого на месте. Поручик Успенский повел между тем роту
дальше, а бывший доблестный красный боец Семенчук остался меня сторожить.
Роту мы догнали быстро, но бой уже затихал. Красные откатывались из
Уйшуни к Перекопу, бригада Морозова их преследовала, а нам подполковник
Выграну приказал занимать оборону на южной околице в ожидании гостей. Стало
известно, что господ большевичков турнули от реки Чатарлы, и теперь они
валят назад к Уйшуни. И мы должны их встретить.
Я уже вполне пришел в себя, похвалил поручика Успенского, посоветовал
прапорщику Мишрису в следующий раз не бросать взвод без командира и
поблагодарил поручика Голуба за заботливую няньку в лице краснопузого
Семенчука. Занятие военной словесностью я решил провести с Семенчуком лично,
но уже после боя.
Меня нашел штабс-капитан Дьяков и, мрачно поглядев на мой кочегарский
вид, поименовал меня "господином штабс-капитаном" и запретил впредь подобное
гусарство. Я хотел огрызнуться, напомнив, что нельзя ставить командирами
взводов молокососов, начитавшихся Буссенара, но дисциплинированно смолчал. В
конце концов, моя рота - я и отвечаю. В том числе и за любителей Буссенара.
Мы заняли те самые окопы, откуда вышибли красных два часа назад, и
стали осваиваться. Убегая, краснопузые умудрились бросить целых три
пулемета, причем, все три исправные. Один из них был ручной, системы
"гочкис", точно такой, какой был у поручика Успенского. Вообще-то говоря,
"гочкис" машинка ненадежная и часто заедает, но мы были рады и этому.
В одном из окопов, очевидно, штабном, я нашел большую карту Крыма, на
которой красные стрелы уже устремились к Симферополю. Карта была хороша, и я
свернул ее, решив оставить, как трофей. Там же было полно всякой
большевистской пропаганды, вплоть до сборников стишат. Я наугад открыл
какую-то брошюрку Демьяна Бедного, перелистал пяток страниц и понял, что
поэзия - вещь сугубо классовая. Мне, например, этого было не понять.
Пока я обогащался эстетически, где-то поблизости зашумели, и в блиндаж
протиснулся поручик Успенский, сообщивший, что обнаружены живые большевички.
Я удивился, отчего это они до сей поры живые, но поручик вздохнул и уточнил,
что они раненые. Это был наш закон: раненых, ежели, конечно, они не брались
за оружие, не трогать. Делали мы это не из уважения к Гаагской конференции,
а из сурового расчета, - чтоб красные не трогали наших раненых. В общем, они
их ,в основном, и не трогали, за исключением, само собой, офицеров. Впрочем,
их "краскомы" и "политкомиссары" также не могли рассчитывать на нашу
милость.
Раненых было трое, причем, двое были без сознания, а третий, с виду
явный комиссар, пытался стрелять, когда поручик Успенский накрыл их убежище.
Правда, выстрелить он не успел, - сестра милосердия, находившаяся рядом,
вырвала из рук комиссаришки револьвер, чем, весьма вероятно, спасла
непутевую голову студента-химика. Когда я добрался до всей этой компании,
тяжелораненые, как им и положено, лежали молча, комиссар мешком валялся на
земле под присмотром двух юнкеров, а сестра милосердия, довольно миловидное
белокурое создание, сидела рядышком и что-то бормотала. Я прислушался и