"Александр Шленский. Вяленый пидор" - читать интересную книгу автора

задал ему второй вопрос: "А помогла ли тебе смерть обрести душевный покой?".
Юноша жадно всмотрелся в лицо трупа, чтобы добиться ответа на этот вопрос,
но Витя продолжал усмехаться своей непроницаемой мрачной усмешкой, как бы
говоря: "Не спеши. Придет время - сам все узнаешь. А придет оно скорее, чем
ты думаешь". И с этого момента Мишины мысли и чувства стали незаметно, но
непреодолимо меняться.
Если прежние Мишины размышления о смысле жизни, о вечности, о Вселенной
как бы озвучивались внутри музыкой группы "Спэйс", и вызывали видения
бескрайних галактических просторов и звездных вихрей, то теперешние его
размышления рисовали картину одинокого разума, помещенного в железную клетку
в каком-то страшном неведомом мире, и каждый волен подойти к этой клетке и
мучить, мучить, и неизвестно, сколько предстоит этих мучений и каких именно.
Но не это даже было самое страшное и горестное в Мишиных ночных абстрактных
размышлениях. Он никак не мог понять, кому и зачем надо мучить этот
заточенный разум. Можно было перенести мучения, зная конечную цель, какой-то
высший смысл. Но мучиться целую вечность без цели, без смысла, без понимания
хотя бы необходимости и полезности этих мучений, если не для себя, то хотя
бы для всего остального мира - вот это было самое мучительное во всех
мучениях, и от этого у Миши пропадал сон, и неприятно ныло под ложечкой.
Вообще, Миша был довольно веселым по натуре, он любил погонять с
друзьями в футбол, подергать гитарные струны, сносно стучал на барабанах в
факультетском ВИА, и вышеописанные ночные страхи посещали его отнюдь не
каждую ночь. Но процедура политинформации неизменно оживляла в Мишиной
памяти казенные портреты со старческими лицами членов Политбюро ЦК КПСС,
дряхлость и тлен которых не в силах были скрыть ни макияж, ни ретушь. Под
сенью этих ужасных лиц несокрушимый и пламенный пафос каждой прочитанной
статьи, касалась ли она учений войск Варшавского договора или клеймения
позором диссидентов, или закромов Родины, в которые в очередной раз что-то
засыпали, а особенно лично Леонид Ильич, по какой-то нелепой связи вызывали
у Миши воспоминание о затравленно-циничном взгляде трупа Вити. Что-то общее,
что-то связующее было между этими вещами... Наверное, этой связью была
смертельная, безысходная обреченность, неведомый тайный договор между
мятущейся жертвой и ее педантичным мучителем о нескончаемом и страшном
протоколе предстоящих мучений, в которых не было ни смысла, ни просвета.
Главное мучение состояло в каком-то диком, непонятном энтузиазме,
который каждый был обязан проявлять постоянно и неукоснительно. Этот
энтузиазм не требовал понимания каких-то проблем, необходимости своего
собственного видения этих проблем, попыткок найти какие-то свои, новые идеи
для их правильного решения. Все проблемы уже были описаны, и все решения уже
существовали. Необходимо было только выучить полный их перечень и выказывать
всемерный энтузиазм и готовность к убежденно-бездумному выполнению. Вот это
и было для думающей натуры, которой без сомнения являлся Миша, самым главным
мучением, в котором он сам себе боялся признаться.
Не только сам Миша, но и члены Политбюро, и лично Леонид Ильич, и вся
огромная страна были жертвой этих мучений, и вместе с тем, каждый из них
являлся в то же время и самим мучителем. Миша никак не мог понять, зачем это
надо, и почему все должны мучить друг друга, чтобы все было железно и четко
подчинено одной задаче, одной цели, одной непонятной и нелепой воле. Все
живое в стране внешне подчинялось этой воле, но внутри оно или
сопротивлялось или, устав сопротивляться, умирало и увядало. Миша был молод,