"Йозеф Шкворецкий. Конец нейлонового века" - читать интересную книгу автора

видел, как он раскрывает большой электрический граммофон у противоположной
стены, потом перебирает пластинки. Мартин уже не мог все это бросить.
Сколько ему хватало памяти, он всегда мечтал о Праге, целых десять или
пятнадцать сознательных лет в Костельце. Собственно, он вообще-то и жил не в
Костельце, а в Праге или другом каком-то городе, который идеально походил на
Прагу и состоял из баров и частных клубов, освещаемых не солнцем, а
неоновыми огнями. Из граммофона зазвучал грубо-прекрасный "Muscat Ramble"
Боба Кросби, Павел повернулся к залу, красиво улыбнулся своими губами
тромбониста и начал ритмично прихлопывать. От камина поднялись несколько пар
и начали танцевать. И к танцу их тоже нужно принуждать! Боже, почему я
оказался таким дураком! Почему? Он чувствовал, что в клубе больше не
выдержит. Ему страшно захотелось уйти как-то особенно эффектно,
по-гангстерски: он действительно чувствовал себя гангстером, который в этом
последнем кабаке уже знает, что на углу Noon Street его ждет наемный убийца.
Он встал и, элегантно держа руку в кармане, вышел в фойе, в гардеробе
взял пальто и шляпу и вышел наружу. В пассаже уже было сумрачно и холодно,
но в "Короне" светилось. Его обтекали темные силуэты спешащих людей, среди
которых он мог незаметно раствориться. Поток вынес его на улицу. В ушах он
сохранил приятные звуки клаксона и электроинструментов, но в мелодии звучала
ирония. Свернув за угол, пошел по Пржикопах к "Репре". На фронтонах домов
горели неоновые огни. В последний раз. Последний вечер в раю. Убийца ждал
далеко, в сугробах, в классах с длинными зелеными изрезанными скамейками.

На "Вопросах ленинизма" лежал Ж.-П. Сартр, лампа с пергаментным
абажуром освещала красный нос Колманика и страшную шаманскую маску, висевшую
чуть выше. Гном стоял, оцепенело вывалив черные глазки в полутьму комнаты, в
другом конце которой причесывалась пани Ирена Гиллманова в одной лишь
темно-голубой комбинации. Другая лампа на низком столике под зеркалом
освещала ее чуть увядающую кожу и темные круги под змеиными глазами. У ног
Колманика кружилась граммофонная пластинка, и глуховатый голос пел о Rue de
Gaiete. "Месье, навестите меня завтра", - пел голос, и пани Гиллманова
мурлыкала вместе с ним, расчесывая темно-ореховые волосы, слегка
поблескивающие в золотистом свете. Она надеялась, что там сегодня будет
много молоденьких девушек. "Мы будем вместе смеяться, - монотонно продолжала
певица, - и вы увидите, как я умна, Франсуа же это не ценит". Там будут,
конечно, Арлетка, Ганка, Ивонна и другие, незнакомые, - наверняка будут.
Девушки в розовых, белых, бледно-голубых, бледно-зеленых платьях...
Граммофон захрипел, и музыка умолкла. Пани Гиллманова отложила расческу и
подошла к нему. Открыла, перевернула пластинку, но слушать не стала.
Изящными пальцами нежно взяла Колманика и отнесла на книжную полку. Гномик
глазел все так же отрешенно и удивленно. Но все же ночью он должен стоять на
книжной полке - так она установила. Он занял свое место возле ветвистого
кактуса и уставился в пространство комнаты. Вот теперь все в порядке.
Она вернулась к зеркалу и еще раз осмотрела себя: на хрупких белых
плечах кожа смотрелась гораздо лучше, чем на лице. Лицо у нее распутное,
говорит милашка Сэмми, - как у испорченного мальчика, и оно волнует его
гораздо больше, чем все остальное вместе взятое. Расческу и гребень она
строго параллельно положила под зеркало, и ей захотелось перечесть последнее
письмо Сэма. Подошла к письменному столу и выдвинула просторный ящик. Все
здесь лежало ровными стопками. Сверху дневник с аккуратными краткими