"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

идиотский голос: в конце концов, это лишь музыкальный инструмент, а это -
чешский город Костелец. Ребенок умолк, кукла закрыла глаза; мне
восемнадцать, уже взрослый. Я посмотрел на старика, на эту уродливую Еву,
скользнул взглядом по сторонам, по серому фургончику: откуда-то, случайно,
из афиши в роскошной витрине НСДАП на здании ратуши, я знал, что приезжает
Лотар Кинзе мит зайнем Унтергальтунгсорхестер, и то же самое было написано
облезлыми буквами на сером фургончике: "LOTHAR KINZE MIT SEINEM
UNTERHALTUNGSORCHESTER"; * еще в той афише сообщалось, что концерт будет фюр
ди дойче гемайнде ин Костелец,** то есть для местных наци, которых здесь
хватало с незапамятных времен (герр Зих, герр Траутнер, герр
Пеллотца-Никшич), для нацистских чиновников, которые притащились сюда из
Рейха, чтоб отдохнуть в безопасном протекторате; для воздушных радистов из
"Эрнст Удет Казерне", а также для господина Кляйненгера, который тоже плевал
на расовую принадлежность, продолжая встречаться с чехами и говорить
по-чешски. Но только для немцев - чехам вход воспрещен. И я принял эту игру.
Вместо того, чтобы убивать любовь (любите врагов ваших, делайте добро тем,
кто вас ненавидит), я попытался дать ненависти ответ: ее не было во мне; не
к этому же старику с вертикальными глазами и не к фельдфебелю (или какое там
у него было звание) из "Эрнст Удет Казерне", который, словно верный
бультерьер, упрямо ходил за моей сестрой, когда она возвращалась из
канцелярии пивоваренного завода, и всегда заговаривал с ней, а она всегда,
как настоящая чешка, ускоряла шаг; а ведь были у этого фельдфебеля тоскливые
немецкие глаза под козырьком с орлом и свастикой, глаза страсти на
сухощавом, невыразительном, абсолютно прусацком лице, - но сестра была
настоящей чешкой; к тому же она, скорее всего, боялась его; моя сестра была
порядочным человеком; а однажды я увидел его: он сидел у плотины и писал в
голубенькой тетрадке; через дырку от сучка в заборе я украдкой проследил за
карандашом в его руке, и мне удалось прочесть пару слов, написанных
готическим шрифтом: Балд коммен винтерштюрме мит ден ротен шнеен / О Анна,
ком цу мир ден граусам гелбен пфад!/ Ин майнем копфе калте винден веен;***
больше я его не видел - их батальон, или полк, или к чему он был там
приписан, отправили на фронт; а мою сестру звали Анной; с пивоваренного
завода ходили каштановой аллеей, которая в конце бабьего лета пожелтела,
стала оранжевой, а потом умерла, и остались только черные скелеты каштанов.
Но все же я повертел головой вокруг, все же огляделся. У костела с куполами
стоял-таки господин Каня, смотрел на меня (в другое время, два года назад,
стоял там господин Владыка и так же на меня глядел, когда я сам стоял перед
отелем и убеждал господина учителя Каца, что все будет хорошо; всегда
откуда-то смотрит какой-нибудь господин Каня или господин Владыка; это
страшный мир, от этих взглядов не избавитесь, разве что ничего не делаете
или ничего собой не представляете - и все равно от них не уйдете; они следят
за нами с той минуты, когда можно наказывать нас или через нас - наших
родителей, знакомых, близких друзей; и, пожалуй, от этих взглядов мы никогда
не избавимся; эти другие; этот наш ад). Я сделал шаг; старик положил руку
мне на плечо. Словно железные когти коснулись меня - но довольно осторожно;
не рука гестаповца, а рука солдата, - а в них есть нежность, в руках этих
скелетов, призванных под мерзкие знамена; особенно когда они возвращаются
после поражений; им же остались одни поражения, этим скелетам. Варте маль,
услышал я голос, звучавший двойным звуком, двойным надтреснутым скрипом
голосовых связок, рассеченных пополам. Виллст ду мир нихт гелфен? Дизес